слова в жизнь, и она нашла киллера, шестнадцатилетнюю девчонку, у которой деда убили французы, отца – американцы, а брата – республиканцы. Кто это сказал, что от слов не умирают? Но я не знал силы собственных слов, по крайней мере, в этом я себя убеждал. Теперь я знаю их силу, но знаю еще и то, что сильнее слов может быть только молчание.

Глава 10

Звон в ушах напомнил мне о звоне колокола в отцовской церкви. Звук этого привезенного из Франции колокола бумерангом пронесся сквозь годы, чтобы настигнуть меня в темном и сыром французском подвале. Мне чудилось, будто я слышу голос отца, он зовет меня, как звал обычно, и это слово выкристаллизовывается из эха в моем треснувшем колоколе: ты! Кто-то звонил в мой колокол, то есть бил меня по лицу. И с каждым ударом под моими закрытыми веками, вспыхивая, разлетались желтые и красные искры.

ЭЙ!

ТЫ!

Ты, которым был я, открыл глаза. Я был не в маминой хижине. Я был не у себя в деревне. Я был не в отцовской церкви. Я был в подвале, так и лежал на мокром полу, и по щекам меня шлепал не Господь Бог, а какой-то из двух бандитов. Урод. А может, Уродец.

Достучались наконец, сказал Мона Лиза, присаживаясь рядом на корточки. Очнулся. Щечки порозовели.

Ты чё не дрался? – спросил бандит, который меня шлепал. Я сфокусировал глаза на его лице. Точно, это Урод. Как нам тебя тогда пытать, в чем прикол?

Одна скукота, сказал Уродец.

Давайте его просто убьем, а? – попросил Урод.

Заткнитесь! – сказал Битл. Он расхаживал за спиной у Моны Лизы. Говнюки ленивые. Вам бы только поныть, даже отмудохать никого не можете.

Ладно, ладно, сказал Урод. Но у меня пальцы на ногах болят.

Потому что не надо надевать кеды, когда бьешь кого-то ногами, сказал Битл. Ботинки себе купи.

Урод вздохнул и встал, явно собираясь пнуть меня снова. Он уже занес было ногу, но Мона Лиза его остановил.

Есть у меня одна идея. Мона Лиза опустился на одно колено рядом со мной, и тут я впервые заметил, что на нем мои туфли от «Бруно Мальи». Он заметил, что я это заметил, и сказал: тебе ни к чему такие хорошие туфли. Ну что, сыграем с тобой в игру?

Лучше не надо, сказал я, но то ли я этого не сказал, то ли сказал так тихо, что только сам и услышал, или сказал, и всем было все равно, что я там сказал, потому что никто не обратил на меня никакого внимания. Мона Лиза вытащил из-за пояса револьвер, наставил его на меня и медленно приблизил к моему лицу, пока дуло наконец не уперлось мне в лоб. Затем он убрал револьвер, откинул барабан и вытряхнул себе в ладонь шесть патронов.

Смотри сюда, сказал он.

Я не мог больше никуда смотреть.

Он уронил патрон на цементный пол, и тот с металлическим «дзыньк!» скакнул возле моего носа.

Такая маленькая штучка, прошептал мне на ухо упитанный майор. Но хватит, чтобы разнести тебе башку. Уж кому, как не мне, это знать.

Прости, сказал я упитанному майору. Прости, пожалуйста.

Давай, проси прощения, сказал Мона Лиза. Он уронил на пол второй патрон, который отскочил в другую сторону и подкатился к моему уху. Потом запросишь пощады.

А где мои извинения? – зашептал Сонни мне в другое ухо, когда на пол упал третий патрон. В моем случае ты, кстати, сам и стрелял. Уж как бы я был тебе признателен, если б ты был хорошим стрелком и убил меня одной пулей вместо шести, которые ты в меня выпустил.

Прости, сказал я Сонни. Прости, пожалуйста.

Я тебя в первый раз услышал, сказал Мона Лиза, уронив четвертый патрон. Проси прощения сколько хочешь, тебя это не спасет.

Он уронил пятый патрон. Он летел вниз, будто в замедленной съемке, и я смог разглядеть все его великолепие. Этот красавец был одет медью, так отражавшей свет, что, когда патрон пролетел мимо меня с грациозностью олимпийского ныряльщика, мне показалось, будто он мне подмигивает. Кончик патрона был тускло-оранжевого цвета. Я был уверен, что внутри у него пуля с мягким наконечником – ироническое, конечно, название, если учесть, что наконечнику пули не полагается быть мягким, напротив, он должен причинить как можно больше вреда, разорвавшись при контакте с телом, а именно – с нашим со мной телом. Когда пятый патрон наконец ударился об пол и отскочил от него, я задался вопросом, почему это я ни разу не попросил прощения у двух убитых мной мужчин.

Мы тоже задавались этим вопросом, сказали они.

Я не думал, что вам нужны мои извинения, сказал я.

Конечно, нам нужны твои извинения, сказал Мона Лиза, зажав в пальцах шестой патрон. Тебе это, конечно, не поможет, но всегда лучше извиниться, когда облажался. Особенно если облажался так мощно, как ты. Ты ведь понял уже, что ты в говне по уши?

Он занес патрон над гнездом барабана, задержал руку. Затем медленно вставил донце патрона в поджидающее его гнездо. У меня было много времени, чтобы как следует рассмотреть пулю, на которой было написано мое имя. Это выражение я узнал от Клода. Нельзя увернуться от пули, на которой написано твое имя, говорил он. В нынешнем же случае на пуле буквально не было никакого имени – идеальный расклад для меня, ЗАНЬ ВО. Окрестив себя АНОНИМОМ, я подшутил над французской бюрократией, потому что, если не шутить над бюрократами, можно совсем загнуться от скуки, но такая смерть, конечно, куда предпочтительнее той, что грозила мне сейчас.

Все то неподвластное времени время, пока Мона Лиза ронял патроны на пол, я ни разу не моргнул, но теперь мои пересохшие глаза на мгновение закрылись, и в мгновение ока Мона Лиза захлопнул барабан, распорядившись моей судьбой. Он прокрутил барабан – один раз, два раза, три.

Вы, вьетнамцы, любите играть в русскую рулетку, да ведь? – сказал он. Я однажды в кино видел. Ну что, покажешь нам, как ты умеешь в нее играть?

Простите, простите, простите, всхлипывал я.

Поздно, сказал Мона Лиза. Давай поднимайся.

Поднимайся, сказал я себе, но себя нигде не нашел. Я не мог пошевелиться, даже после того, как Битл отвесил мне несколько пощечин. Уроду и Уродцу пришлось хватать меня под мышки и сажать на диван.

Я был с тобой очень терпелив, сказал Мона