разу не вспомнил. Не вспомнил потому что знал: ни один мужчина не мог быть его отцом. Ему Саше, предстояло жить одному. Он не думал об этом.  О н  з н а л  э т о.

А ведь другие дети, видел он, были ничуть не лучше его. На двор, на улицу, в незнакомые места многие из них выходили с опаской. Они даже бегать, лазить на деревья, купаться в реке редко отваживались. И учились они не лучше.

С того времени, как он понял это, он будто узнал о себе все. Было обидно. Разве он виноват?

Он учился хорошо. Мать ничем не могла помочь ему. Она не понимала того, что понимал он. И он не собирался мириться с тем, с чем смирилась мать. У него должна была получиться несравнимо лучшая жизнь.

А пока он играл в перышки. Чтобы выиграть, нужно перевернуть перышко соперника навзничь, надавив острием своего перышка на пятку чужого, а потом, скользнув по нему своим, возвратить его в прежнее положение. Саша выигрывал. Впервые у него было чего-то больше, чем у его сверстников. Мнимое богатство. Но отдать просто так кому-то хотя бы одно перышко он не согласился бы.

В училище Саша поступал дважды. В первый раз его не приняли. Неудача не обескуражила его. Он ухватился за мысль: приняли только детей родителей с положением и влиятельными родственниками и знакомыми. Даже отличные отметки едва ли помогли бы ему. Не помогло и то, что он был сыном погибшего. Даже если бы отец, простой рабочий и рядовой солдат, остался жив, думал Саша, это ничего не изменило бы в его жизни. Кроме матери, никто не знал отца. Мать говорила, что он был хороший, но ничего не могла рассказать о нем. Что же это был за человек, если о нем нечего рассказать? Все представлялось Саше несправедливым. Разве он виноват в том, что родился у такой матери? Получалось, что он во всем зависел от нее, остальным до него не было дела и ничто не могло изменить его положение.

Он все же надеялся. Разве не говорилось везде, что в его стране все люди равны и каждый может стать ученым, инженером, офицером? Он не давал матери покоя. Пусть пошлют его в суворовское училище еще раз. Мать хлопотала. Он требовал от нее определенного ответа: точно ли написала запрос, точно ли будет разнарядка, точно ли отправят именно его. Он выдерживал недолго и снова посылал мать. Чтобы ничего не забыть, он учился в пятом классе и одновременно готовился к экзаменам за четвертый. Он будто сам себя выучил наизусть. Пусть теперь не примут его. Тогда станет ясно все.

Его приняли. Помогло, наверное, то, что он поступал во второй раз. И то, что его отец погиб, на этот раз тоже, видимо, помогло. Но теперь, когда его приняли, быть благодарным за это представлялось странным. За что благодарить? За то, что с ним поступили справедливо? За то, что, приняв его, никто при этом лично о нем не думал? За то, что ему пришлось потерять целый год? Он как бы добровольно снова учился в пятом классе, а мог бы уже находиться во второй роте. Все равно было обидно. Из всех ребят он один был такой. У других все получалось сразу.

Конечно, об этом следовало забыть. И он забыл. Впервые он имел все, что имели другие. Но скоро он понял, что и в училище он один оставался как бы сам по себе, а у других было то, что они любили, чем гордились, о чем могли рассказать. Он не мог забыть, как однажды, узнав, кем работала его мать, посмотрели на него ребята. По тому, как они вдруг все замолчали, будто ничего не слышали, он понял, что они не забудут о его матери-уборщице. Взгляды были мимолетны, но он не мог ошибиться. Вот так же мимолетно, будто сразу узнавая о нем все, взглядывали на него приличные взрослые люди, когда видели его с матерью.

Саша вернулся в училище первый. Последние недели он не находил себе места дома. Если бы можно было, он вообще не приезжал бы домой. Бедность обстановки, мать, встретившая его заискивающими взглядами и даже в лучшем платье выглядевшая неприметно, праздничный стол на двоих в прибранной по случаю его приезда особенно тщательно комнате — все унизило его. Он был рад сейчас, что никто в роте не знал и, конечно, не мог представить, как и где он жил на самом деле, как скромно и жалко выглядела мать. Разница между ним и этой обстановкой оказалась столь очевидной, что ему невольно подумалось: не такая мать и не такой дом должен бы быть у суворовца в красивой форме.

Мать тут же накинула на голову платок, его подарок. Она сделала это неожиданно ловко, по-женски красиво, как девушка взглянула на себя в зеркало на столе, признательно взглянула и на него, и это не понравилось ему. Он не позволил ей погладить себя по плечу, отстранился.

Она поняла это по-своему. Каким красивым и строгим он стал! Неужели всего за год могли так хорошо воспитать ее сына? Ни о чем подобном она не смела мечтать. Сейчас она гордилась им: сколько раз он посылал ее просить, чтобы его послали в училище, и добился своего — такой настойчивый!

Оглядевшись, он тут же приступил к делу. Свободных вешалок в узком с одной дверцей шкафу не оказалось, и он попросил освободить две вешалки.

— Одна для повседневной, другая для парадной формы, — сказал он. — Ты ничего у меня не трогай.

Он достал из чемодана полотенце, зубной порошок, зубную щетку и мыло, снял гимнастерку и пошел в коридор умываться. Потом он обедал, а мать смотрела на него.

— Вкусно, — похвалил он, не глядя на мать. — Это пусть на ужин останется.

Он поднялся и принялся приводить форму в порядок. Он все делал, будто находился в комнате один. Иногда он ловил на себе искательные взгляды матери, но не замечал их.

— А где у нас утюг? — спросил он. — Марля у меня есть.

Но и обращаясь к матери, он смотрел на нее не прямо, а как-то боком и мимо.

Он был один такой во всем городе. Мальчишки не спускали с него откровенно заинтересованных взглядов. Он видел: они вдруг останавливались, смотрели ему вслед, удивлялись, откуда у них такой нарядный военный. Он физически ощущал, как сливался со своей красивой суворовской формой, превращаясь во что-то