Он пожевал губами.

— Вот всегда у него так! — сказал он грустно. — Вы давно с ним работаете?

— Неделю всего.

Сутулый понимающе кивнул.

— Вы Ивану Федоровичу передайте, — сказал он, — что в следующий раз не пущу. Ну, что это за дела, а? Ведь человек он хороший, однако порядков никогда не соблюдает. Ладно уж, идите. Только побыстрее. Не ровен час, начальство нагрянет — дадут мне по шее!

Он провел Архипова в накуренную и провонявшую мокрой шерстью караулку.

— Табачкин, проводи в женскую часть, в комнату для свиданий. И найди заключенную Рябову Марию.

Они прошли гулкими полутемными коридорами, выкрашенными коричневой краской, с рядом железных дверей. Потом смотритель, гремя связкой ключей, открыл последнюю дверь и пропустил Архипова внутрь.

— Щас, — сказал он, — посидите. Пойду искать вашу Рябову. Только я того, дверку прикрою. Положено так, не обессудьте.

Архипов кивнул. За его спиной лязгнула тяжелая дверь, и послышался скрежет ключа в замке.

Захар Борисович прошел вперед и сел за длинный стол, по обеим сторонам которого стояли лавки, отполированные бесчисленными посетителями. Он положил руки на стол и прислушался — несмотря на толстые стены, тишины тут не было. Где-то вдалеке слышался скрип и чей-то монотонный голос — вероятно, смотритель открывал двери камер и выкликал Машу. Из высокого окошка, забранного решеткой, доносился звук пилы — вероятно, заключенные на внутреннем дворе пилили дрова.

«Печка здесь не помешала бы», — подумал Архипов. В просторной комнате с высоким закругленным потолком было холодно, от окна несло сквозняком. Архипов стал думать о Маше, о том, каково ей здесь находиться. Сердце его вдруг тревожно забилось, он больше не мог сидеть просто так, без дела и вскочил, подошел к двери, но не нашел на ней никакой ручки. Он вернулся к столу, постучал пальцами по столешнице. И тут раздался скрежет ключа в замке, дверь со скрипом отворилась. На пороге стояла Маша, а из-за ее плеча выглядывал смотритель.

— Вот она! Нашел, — сказал он и подтолкнул Машу внутрь. — Иди-иди. Господин следователь хочет с тобой потолковать.

— Нет! — испуганно крикнула Маша. — Не надо!

— Маша! — Архипов сильно подался вперед, но тут же поправился. — Мадемуазель Рябова, входите. А ты, — он посмотрел на тюремщика, — оставь нас на… на четверть часа.

Смотритель вышел, заперев за собой дверь.

— Нет, — повторила она.

— Что нет? Что нет? — растерянно спросил Захар Борисович. Он совершенно не так представлял себе эту встречу, думая, что Маша бросится ему на грудь, а он будет ее утешать…

— Зачем ты пришел? — спросила Маша с отчаянием. — Тебе не надо было приходить.

— Почему?

Она опустила голову и промолчала.

Архипов смотрел на нее — на ее худую фигурку в грязном платье и тюремной телогрейке, на ботинки с чужой ноги, на немытые, кое-как расчесанные волосы, собранные в пучок. Потом подошел ближе и взял за руку, подвел к скамейке, усадил и сел рядом.

— Маша, — сказал он тихо. — Прости меня, это я, наверное, виноват.

— Нет, — ответила она. — Это все я… Это из-за меня. Ты не должен был… Понимаешь?

— Послушай меня, — настаивал Архипов. — Просто послушай!

Маша кивнула, так и не поднимая глаз.

— Мы сейчас с Иваном Федоровичем расследуем это дело, — продолжил Архипов, не выпуская ее руки из своей. — Мы поймаем убийцу и освободим тебя.

Маша вздохнула, а потом покачала головой.

— Разве в этом дело? — сказала она. — Убийство? Разве я потому здесь?

— А почему? — тихо удивился Архипов.

— Как ты не понимаешь? Это судьба, — прошептала Маша. — Это мне за то, что произошло. За неправду мою, за обман.

— Да какой обман? — возмутился Архипов.

— Обманула я тебя.

— Ты про желтый билет, что ли? Так мы уже выяснили, что его подделали. Выставили тебя проституткой, а ты ведь ею не была вовсе! — горячо сказал Архипов, надеясь, что вот теперь, когда правда вышла наружу, Маша обрадуется и снова станет прежней.

— Была… — прошептала Маша, опуская голову еще ниже.

— Что? — не понял Архипов.

— Была.

Маша подняла голову и посмотрела прямо в глаза Захару Борисовичу. Черты ее личика заострились, глаза стали отчаянными и злыми.

— Была! — громко сказала она. — В седьмом нумере! И были у меня мужчины! Понятно? Спала я с ними! Любилась! За деньги!

— Нет! — прошептал Архипов.

Маша сморщилась и отвернулась.

— Нет, — повторил молодой человек. — Ты не могла.

Маша только покачала головой.

Несколько минут они сидели молча. Потом Маша всхлипнула и закрыла лицо руками. Архипов глядел на ее вздрагивающие худенькие плечи, чувствуя, как в груди у него вдруг образовался черный медленный омут, куда засасывало его душу.

Он медленно встал.

— Ну, коли так, — сказал тихо Архипов, повернулся и пошел к двери. Надо было просто постучать, кликнуть смотрителя и пойти прочь, оставив в этой комнате свое прошлое, все, что связывало его с этой девушкой.

Он поднял руку, чтобы стукнуть в дверь, но в последний момент остановился.

— Маша, — сказал он, не оборачиваясь. — Ты любишь меня? Только скажи честно, как перед богом, ты любишь меня хоть немного?

Он не услышал ответа и обернулся. Маша продолжала тихо всхлипывать, не отнимая рук от лица.

Архипов быстро вернулся, сел на лавку и отвел ее руки.

— Ты любишь меня или нет, черт возьми! — со злостью крикнул он, глядя прямо в мокрое от слез лицо.

Маша кивнула. Захар Борисович глубоко вздохнул.

— А раз так, то послушай меня еще. Если ты собиралась обмануть меня, то бог тебе судья. Если ты говоришь правду — то, вероятно, все это было не по твоей воле. И во всяком случае вина в этом только на мне. Слышишь? Только я в этом виноват. Я не должен был тебя отпускать тогда в город! Все, что случилось, — все это из-за меня! А ты ни в чем не виновата. Слышишь, Машенька! Ты ни в чем не виновата!

Он обнял ее, притянул к себе и теперь горячо шептал в ее ухо.

— А раз я виноват, то мне и исправлять. Мы вытащим тебя отсюда, Машенька. А потом я хочу, чтобы ты переехала ко мне. И мы повенчаемся. Поняла?

— Что ты! — забормотала Маша. — Что ты говоришь. Так нельзя! Как ты можешь!

— Повенчаемся! — настаивал Архипов. — Я хочу, чтобы ты жила со мной, была только моей.

Маша посмотрела на него.

— Разве можно мне теперь? — спросила она с горечью. — Мне теперь одна дорога — на панель. Пойми ты, это судьба моя теперь.