От нахлынувших чувств Герман завозился во сне и свалил на пол кофейную чашку. Вантуз, отдыхавший на кухонном подоконнике, проснулся и вскочил.

А Германа вновь уносило в сновидениях все дальше и дальше в прошлое, в тот последний день его жизни. Теперь ему горько было сознавать, что он сам своими руками разрушил свое счастье. Да он и раньше знал, что причина всех его бед в нем самом. Знал, но гнал эту мысль. Ему было легче обвинить во всем Марфу и, уверяя, что после рождения близнецов она утратила привлекательность, остервенело изменять ей.

Однажды Герман заявил ей, что даже уличные девки выглядят лучше, чем она. А Марфа в ответ лишь рассмеялась. Вот если бы расплакалась, возможно, он бы и пожалел ее. А так только злость поднялась со дна души. Он криво улыбнулся и ушел ночевать к Верке-вдовице. Она баба ладная и непривередливая.

Тоненький ручеек, перелесок и поляна, залитая солнцем. Герман бывал здесь уже не раз в своих снах. Но сейчас вдруг лес резко изменился. Никогда раньше он не видел этого странного места. Сквозь густые ветви деревьев с трудом пробивались тонкие лучи света. На земле толстым слоем лежали прелые листья и еловая хвоя.

Постепенно деревья редели, и солнце все больше проникало в чащу. Поднялся легкий ветерок, и пятна света заиграли на траве. Герман с наслаждением вдохнул аромат диковинных цветов и засмеялся. Ему нравилось это ощущение тихого счастья.

Дальше за поляной начинался сад и спускался к самому берегу реки. Странный сад, небывалый. В нем все деревья одновременно цвели. В природе так не бывает.

А на берегу реки лежало странное животное и издавало горестные стоны. Туловище у него как у огромного муравья, голова львиная. Герман подошел поближе, и существо страдальчески поглядело на него.

Зачерпнув воды, Герман поднес ее к морде существа, и оно жадно напилось. Серые человечки материализовались из воздуха и стали по обе стороны от Германа.

— Это мирмеколев, — сказал первый, что-то жуя и одновременно ковыряя зубочисткой в ухе.

— Что с ним? — спросил Герман.

— Агония, — спокойно пояснил второй. — Он умирает.

Мирмеколев опять горестно вздохнул и взглянул на Германа влажными тоскливыми глазами.

— Почему вы не поможете ему? — возмутился Герман.

— Это бесполезно, — пожал плечами первый. — Мирмеколев ест львиную пищу, которую не способно переварить муравьиное тело. А львиная голова, в свою очередь, не хочет есть то, что было бы полезно для муравья. Мирмеколев обречен.

— Ты так спокойно говоришь об этом, — ужаснулся Герман. — Мне казалось, в вашем мире должна отсутствовать смерть.

— Смерть есть везде. Почему наш мир должен быть исключением?

— Но за что такие мучения? — не успокаивался Герман.

— За то, что ему неведома гармония. Мирмеколев — это постоянный конфликт между действием и желанием. Приведи мирмеколев в гармонию свои потребности и желания, и он бы выжил. Но увы. Ему это не дано.

Мирмеколев испустил последний протяжный вздох и, содрогнувшись, умер.

— Бедняжка… — Герман опустился на колени и погладил пушистую львиную гриву. — За что ему такая судьба?.. Неужели ему никак нельзя было помочь?

— Зачем? — хмыкнул второй. — Его задача — служить в назидание тем, кто не способен привести в гармонию собственные тело и душу.

— А если… — Герман повернулся к человечкам, но их уже и след простыл.

— Что появляются, что исчезают — вечно внезапно. Могли бы и попрощаться для разнообразия, — буркнул Герман и пошел дальше.

Вскоре деревья закончились, и перед ним оказалась поляна. На самой середине ее лежал большой, густо поросший мхом валун. Три девушки сидели на нем, расчесывая волосы и заплетая их в косы. Одна совсем юная, на вид лет пятнадцати, не больше, вторая — чуть постарше и третья — распустившаяся зрелой красотой.

Старшие смотрели на него и улыбались, а младшая смешно морщила веснушчатый нос и то и дело прыскала со смеху.

— Вы кто? — подойдя к ним, спросил Герман.

— Мы суденицы, — ответила самая старшая.

— Судьбу решаем, жизненный удел предсказываем, — пояснила средняя.

— Пришло время и твою судьбу решить, — закончила младшая и засмеялась.

Смех у нее был звонкий, мелодичный, как звук колокольчика.

Тут перед глазами у Германа замелькало, замельтешило все, и он увидел картины своей прежней жизни. От волнения закружилась голова, слезы подступили к горлу. Чтобы не упасть, он прислонился спиной к стволу березы.

— Ну что? — спросила старшая суденица.

— Стыдно, — прошептал он.

— Значит, хватит. Или еще показать?

— Не надо. Я все понял.

— Тогда не грусти, — засмеялась младшая. — Смог сам измениться — и жизнь твоя изменится.

— Я с Марфой снова встречусь? Или нам теперь вместе не суждено быть?

— А зачем тебе это нужно? — спросила старшая. — Снова встретиться — судьбу на прочность испытать. Живите так.

— Без любви?! — Он задохнулся от нахлынувших чувств. — Тогда ничего мне не надо, буду домовым век доживать. Зачем мне жизнь, если нас разведет на века.

Средняя понимающе кивнула, младшая улыбнулась, а старшая вздохнула. Она поманила сестер к себе, и они отошли в сторону. О чем они шептались, Герман не слышал. Но вернулись они к нему с загадочными и торжественными лицами.

— Мы решили твою судьбу, — сказала старшая суденица.

— Будешь ты снова с Марфой, — сказала младшая.

— Но только не в этой жизни, — сказала средняя, а старшая пояснила:

— Если сразу сейчас вернешься — не выдержишь. И если сорвешься, тогда разведет вас судьба навсегда.

— Согласен? — спросила младшая.

— Да.

6 июля 1898 года. 23.55. Морг города N-ска.

Холод проник в каждую клеточку тела, оплетя его вязкой паутиной. Пальцы рук одеревенели и не хотели сгибаться, рот был сухим и словно наполненным песком.

«Наверное, я слишком долго пролежал в одной позе», — подумал Герман, пытаясь встать, но не чувствуя своего тела.

Сначала ему удалось пошевелить большими пальцами на ногах, потом согнуть правую ногу в колене. Затем он сжал пальцы рук в кулаки и с силой их распрямил. Стало легче.

Пол оказался отвратительно холодным. С трудом сделав первый шаг, Герман растянулся на полу, больно ударившись головой.

— Петька, ты там лазишь, чи шо? — Дверь приоткрылась, и в луче света показалась взлохмаченная голова санитара, подрабатывающего по совместительству ночным сторожем.

Герман хотел попросить его помочь, но только невнятно замычал. Санитар ахнул и трусливо пустился наутек.