Клитридж, спотыкаясь, уже пробирался к ним; на его лице были написаны решимость и отчаянный ужас. Он явно не имел ни малейшего представления, что следует сейчас сказать и что сделать, разве что никоим образом не желал уклоняться от исполнения своих пастырских обязанностей. Но в последний момент его выручило дальнейшее развитие событий. Лошадь, запряженная в двуколку, испугалась, когда рядом упали какие-то горящие обломки, отпрыгнула в сторону и рванула прочь.

Это, по крайней мере, Клитридж мог понять. Он покинул Шоу, для которого ничего не мог сделать и горе которого ужасало и смущало его, бросился к лошади, ухватился за вожжи возле самой ее морды и повис на них всем своим значительным весом, не давая ей вырваться.

– Тихо! Стоять! Спокойно! Все в порядке, не надо бояться, моя девочка. Стой на месте! – И – вот чудо-то! – на сей раз добился полного успеха. Животное замерло на месте и больше не дергалось, только все дрожало и закатывало глаза. – Спокойно, – еще раз повторил он с облегчением и повел лошадь через улицу, подальше от ревущего пламени и подальше от Шоу.

– А слуги как? – наконец заговорил доктор. Он развернулся на каблуках и чуть покачнулся. – Что со слугами? Где они? Они не пострадали?

– Не слишком серьезно, – ответил Питт. – С ними все в порядке.

Клитридж еще находился через дорогу от них, возле лошади и двуколки, отводя их подальше, но теперь к ним направлялся Олифант, младший священник. Его юное лицо было освещено пламенем пожара, фигура казалась какой-то дурацкой в пальто, которое было ему слишком велико в плечах. Он остановился перед ними и заговорил тихо и уверенно:

– Доктор Шоу, я снимаю комнату у миссис Тернер на Уэст-Хилл. У нее есть еще свободные комнаты, и вы можете переехать туда на сколь угодно долгое время. Здесь вы ничем и никому не можете помочь, и я думаю, что чашечка крепкого чаю, горячая ванна, а потом добрый сон помогут вам в преддверии завтрашнего дня.

Шоу открыл было рот, собираясь возразить, но понял, что слова Олифанта вовсе не свидетельство поспешного желания как-то его утешить. Это было предложение практической помощи, оно напомнило ему, что завтра будет новый день, так что независимо от боли и шока, которые он сейчас испытывает, у него остаются долг и обязанности, а также и другие вещи, которые следует делать, которые будут необходимы и полезны, будут иметь смысл и значение.

– Я… – Он старался подойти к делу практически. – У меня… ничего нет… не осталось. Все пропало… опять…

– Конечно, – согласно кивнул Олифант. – У меня найдется для вас лишняя ночная рубашка, а также бритва, мыло и чистая сорочка. Все, что у меня имеется, в вашем распоряжении.

Шоу еще пытался удержаться в настоящем, как будто что-то еще можно было вернуть, избавиться от ужаса, который так и останется теперь при нем, если он сейчас отсюда уедет. У него, кажется, было такое ощущение, что если он со всем этим смирится, то оно станет действительностью. Питту это чувство было знакомо – иррациональное, но такое сильное, что удерживает человека на месте трагедии, потому что уйти оттуда будет означать ее признание, позволит ей стать реальностью.

– Слуги, – снова повторил Шоу. – Как быть с ними? Где они будут ночевать? Я должен… – Он пытался найти какой-то выход из положения, отчаянно старался придумать, чем можно помочь, и ничего не мог сообразить.

Олифант кивнул. Его лицо было красным в отблесках пламени, но голос звучал ровно:

– Мэри и миссис Уиггинс побудут у мистера и миссис Хэтч, а Джонс – у мистера Клитриджа.

Шоу посмотрел на него. Мимо прошли двое пожарных, поддерживая третьего.

– Утром будем искать им новое пристанище. – Олифант протянул руку. – Рядом полно людей, творящих добро и оказывающих реальную помощь, людей хорошо подготовленных и умелых. Так что не беспокойтесь. Они напуганы, но не пострадали. Им нужно выспаться и заручиться обещанием, что их не выставят на улицу.

Шоу недоверчиво уставился на него.

– Идемте, – повторил Олифант. – Здесь вы ничем не поможете…

– Но я не могу просто… просто уйти! – протестующе воскликнул Шоу. – Мой друг остался в этом… – Он беспомощно уставился в огонь, который теперь стал красным и потихоньку угасал, когда остатки деревянных перекрытий завалились внутрь, а за ними последовала кирпичная кладка. Он искал подходящие слова, хотел как-то объясниться, выразить тот водоворот эмоций, что бушевал у него в душе, – и не мог их найти. По лицу его текли слезы, смывая копоть. Руки были судорожно сжаты в кулаки, и он подергивал ими, словно все еще отчаянно хотел куда-то бежать, но не знал, куда и зачем.

– Можете уезжать, – продолжал настаивать Олифант. – Здесь уже никого не осталось, кому нужна помощь; но завтра вы снова понадобитесь людям – больным, испуганным людям, которые верят, что вы будете на месте и поможете им своими знаниями.

Шоу смотрел на него, и выражение ужаса на его лице постепенно сменялось замешательством и удивлением. В конце концов, не сказав ни слова, он послушно последовал за Олифантом, медленно переставляя ноги, словно был ранен и полностью, до боли вымотан.

Питт смотрел ему вслед и ощущал в душе странную смесь эмоций: жалость к доктору, сочувствие его горю и той страшной боли, которую тот явно сейчас испытывал, ярость по поводу бессмысленности всего этого и некую злость, потому что не знал, кого во всем этом винить, кого оберегать и за кем охотиться, чтобы поймать и наказать. Ощущение было такое, как будто где-то у него внутри поставили плотину и на нее давят накопившиеся проблемы, давят больно, готовые прорваться и вылиться в какое-нибудь нетрудное и мощное действие, – но никак не прорываются и не выливаются.

В горящем здании снова что-то рухнуло, выбросив тучу искр, – обвалилась еще одна стена. Пожарные что-то кричали друг другу.

В конце концов он ушел оттуда, вернулся по собственным следам и стал высматривать Мёрдо, а потом принялся за опрос несчастных свидетелей и ближайших соседей в надежде узнать, не видел или не слышал ли кто-то из них чего-то подозрительного перед тем, как вспыхнул пожар, кого-нибудь, кто торчал бы поблизости от дома Линдси; может, какой-то проблеск огня или какое-то движение.

Мёрдо был здорово поражен смятением собственных чувств по поводу того, что ему предстояло сопутствовать Питту во время визита к Латтеруортам. Помимо жара от продолжавшего пылать дома, у него еще и пощипывало кожу лица там, где она была немного обожжена. Глаза тоже щипало, из них текли слезы от едкого дыма, даже горло от него побаливало, а на руке красовался большой и болезненный ожог, куда угодил горящий уголек. Зато сам он замерз, так что, даже закутавшись в пальто, которое где-то нашел для него Олифант, весь дрожал и ежился от холода.

Констебль вспомнил, каким огромным и темным выглядит сейчас дом Латтеруортов, какие там роскошные интерьеры, ковры, картины, бархатные портьеры, стянутые изящными шнурами и ниспадающие волной на пол, как непомерно длинные юбки. Такую роскошь он видел только однажды, у Уорлингэмов, но их дом был гораздо более старый и в некоторых местах уже довольно обветшалый и обшарпанный. А дом Латтеруортов был совсем новенький.