Но еще острее в его памяти – отчего Мёрдо еще сильнее сцепил пальцы, совсем забыв про ожог, – было воспоминание о Флоре Латтеруорт с ее огромными темными глазами, с такой очень прямой и гордой посадкой головы и высоко поднятым подбородком. Особое внимание констебль тогда обратил на ее руки; он всегда внимательно смотрел на руки разных людей, а у нее были самые красивые, какие он когда-либо видел, – тонкие, изящные, с длинными узкими пальцами и великолепными ногтями; не толстые и неумело-бесполезные, как у большинства леди из высшего общества, – например, у сестер Уорлингэм.

Чем больше Мёрдо думал о Флоре, тем легче ступал по промерзшему тротуару и тем сильнее бунтовал его желудок при мысли о том, что вот сейчас Питт постучится в парадную дверь, украшенную бронзовой львиной мордой, и перебудит весь дом, заставит злобного и полного ненависти лакея открыть им дверь и впустить внутрь, и они будут стоять там, и с них на чистый ковер будет капать грязная вода, пока сам Латтеруорт не проснется и не спустится вниз. После чего Питт станет назойливо задавать ему разные вопросы, в конечном итоге совершенно бессмысленные и в любом случае вполне могущие подождать и до утра.

Они уже поднялись на крыльцо, когда Мёрдо наконец заговорил.

– Может, будет лучше подождать до утра? – запыхавшись, спросил он.

Констебль все еще немного опасался Питта. Временами он им восхищался, но иногда его раздирали противоречия, верность товарищам по участку, этакое местническое чувство – глубокое, полностью оправдывающее недовольство коллег и их злость, что их вроде бы недооценили и обошли. Но бо́льшую часть времени он был поглощен неудержимым стремлением раскрыть это дело и думал только о том, как помочь в расследовании, как дополнить то, что им уже известно. Он уже начинал уважать терпение Питта и его умение наблюдать и все замечать. Некоторые его умозаключения были такими, до каких сам Мёрдо ни за что бы не додумался. Он так и не понял, каким образом инспектор догадался о том, что произошло между Паскоу и Далгетти, – пока Питт вполне открыто не передал ему рассказ своей жены о ее посещении поминального обеда и не сообщил ему обо всех ее впечатлениях. В этот момент Мёрдо перестал испытывать к инспектору с Боу-стрит какую-либо неприязнь; невозможно не уважать человека, столь откровенно рассказывающего о своих наблюдениях и выводах. Он ведь легко мог изобразить высокомудрого и всезнающего, а Мёрдо знавал многих, кто так и поступил бы.

Питту не нужно было отвечать – потому что Мёрдо и сам отлично понимал, что лучше это сделать именно сейчас, и еще потому, что входная дверь распахнулась настежь, едва Томас успел постучать. В освещенном холле стоял сам Альфред Латтуруорт, наспех, но полностью одетый. Лишь отсутствие галстука и не подходящие друг к другу пиджак и брюки свидетельствовали о том, что он одевался впопыхах. Вероятно, он был одним из тех многих, кто толпился рядом с пожаром – обеспокоенных, любопытствующих, желающих помочь, озабоченных – или же просто желающих досмотреть все до конца.

– Дом Линдси. – Латтеруорт выпалил это скорее как утверждение, нежели как вопрос. – Бедняга! Хорош’ был человек. А что насчет Шоу? Его на эт’ раз достали?

– Вы считаете, что идет охота за Шоу, сэр? – Питт вошел внутрь, Мёрдо последовал за ним.

Латтеруорт закрыл за ними дверь.

– Вы чё, дураком меня считаете, а? За кем еще они, по-вашему, охотятся? Сперва эт’ был его собственный дом, теперь дом Линдси… Не стойте тут. Лучш’ проходите внутрь, хотя я вряд ли чего могу вам рассказать. – Его северный акцент был сейчас слышен более явственно – он здорово волновался. – Если б я кого-т’ видел, вам не пришлось бы миня разыскивать, я б и сам к вам заявился.

Питт проследовал за ним, Мёрдо шел на шаг позади. В гостиной было холодно, угли в камине уже погасли и почернели, но возле него стояла Флора. Она также была полностью одета – в сером, теплом зимнем домашнем платье, ее лицо было бледно, а волосы убраны назад и повязаны шелковым платком. Мёрдо вдруг почувствовал себя ужасно неловко; он никак не мог куда-нибудь пристроить собственные ноги, не знал и куда девать грязные, обожженные руки.

– Добрый вечер, инспектор. – Девушка вежливо кивнула Питту, потом Мёрдо и даже, кажется, чуть улыбнулась. – Добрый вечер, констебль Мёрдо.

Она даже запомнила его имя! У него аж сердце подпрыгнуло. И она ему улыбнулась, не так ли?

– Добрый вечер, мисс Латтеруорт. – Его голос звучал хрипло, в конце он даже дал петуха.

– Чем мы можем вам помочь, инспектор? – Флора снова повернулась к Питту. – Может, кому-то нужен… кров? – Ее глаза умоляли его ответить на вопрос, который она так и не задала.

Мёрдо набрал воздуху, чтобы ей ответить, но Томас успел раньше, так что констебль остался стоять с открытым ртом.

– Ваш отец считает, что пожар был организован преднамеренно, с целью убить доктора Шоу. – Он внимательно наблюдал за нею, дожидаясь ее реакции.

Мёрдо пришел в ярость. Он видел, как ее лицо лишилось последних остатков какого-либо цвета, и уже был готов броситься вперед и подхватить ее, если она начнет падать, но не осмелился. В этот момент он ненавидел инспектора за подобную жестокость, да и Латтеруорта тоже – за то, что тот ее не защитил, а ведь это его прямая обязанность и преимущественное право.

Флора прикусила губу, унимая дрожь, глаза наполнились слезами. И она отвернулась, чтобы их скрыть.

– Не над’ по нем плакать, девочка, – мягко сказал Латтеруорт. – Он тебе ни подходил. Да и своей бедной жене тож’. Он был жадный и честолюбивый человек, ни понимающий, что хорошо и что плохо. Поплачь лучш’ по бедному Эймосу Линдси. Хороший был малый, по-своему хороший. Туповат и грубоват немного, но ничего страшного. Не надо реветь. – Он повернулся к Питту. – А вы могли б получше выбирать время для своих визитов и свои выражения! Болван неуклюжий!

Мёрдо страшно возмутился и никак не мог решить, что делать. Предложить ей носовой платок? Утром он был вполне чистый, как всегда по утрам, но сейчас он наверняка ужасно воняет дымом; и не сочтет ли она его слишком нахальным, слишком много себе позволяющим?

У Флоры тряслись плечи, она беззвучно рыдала и выглядела такой убитой, что была похожа на смертельно обиженного ребенка.

Констебль не мог больше этого выносить. Он достал из кармана платок, выронив при этом ключи и карандаш, подошел к девушке и протянул руку, чтобы ей его передать. Ему уже было наплевать, что может подумать Питт и какую детективную стратегию он осуществляет. И еще он сейчас ненавидел Шоу – это было совершенно новое чувство, какого никогда раньше не испытывал, потому что Флора так оплакивала доктора, что просто сердце разрывалось.

– Он не погиб, мисс, – тупо сказал он. – Он был на вызове, а теперь ужасно расстроен. Но он никак не пострадал. Мистер Олифант, младший священник, забрал его к себе, он там переночует. Пожалуйста, не плачьте так…

У Латтеруорта даже лицо потемнело от гнева.

– Вы же сказали, что он погиб! – Он резко повернулся, сверля Питта осуждающим взглядом.