В течение следующих месяцев боль усиливалась, а вместе с ней росли и дозы ибупрофена. Я продолжал сниматься, но это становилось все труднее. Когда я вернулся в Лондон из Торонто перед Рождеством 2017 года, мне было больно как никогда в жизни. Фелисити настояла, чтобы я зашел к специалисту по раку слюнных желез. Он надел перчатку, раскрыл мне рот, заглянул в горло и секунд через десять сказал:

– У корня языка большая опухоль. Скорее всего, злокачественная. Вот что нужно сделать. Во-первых, снимок. Скорее всего, он покажет, что у вас рак, и мы узнаем, есть ли метастазы. Если будет возможно, вам сделают операцию и удалят опухоль. Потом будут лучевая терапия и химиотерапия. И скорее всего, несколько месяцев придется питаться через трубку в животе.

Этот доктор определенно не был образцом врачебного такта. Я снова чуть не потерял сознание.

Когда мы пытались вылечить Кейт, то объехали весь мир, встречались со множеством докторов и ученых, традиционных и не очень, – специалистов по «царю всех болезней», по определению Сиддхартхи Мукерджи[34]. Я изучал рак со множества разных точек зрения, и эти знания одновременно обнадеживали и пугали меня. В случае с Кейт стандартные методы лечения (химия, лучевая терапия и так далее) оказались столь ужасны и в то же время бесполезны, что я был твердо намерен от них отказаться.

Но опухоль оказалась такой большой, что просто вырезать ее было нельзя – иначе я остался бы без большей части языка и навсегда лишился бы способности нормально есть и говорить. Поэтому оставался один вариант: 35 дней высокодозной лучевой терапии и семь сеансов низкодозной химиотерапии. К счастью, каким-то чудом обошлось без метастазов, а значит, шансы на излечение по моему протоколу приближались к 90 %, а вероятность рецидивов была крайне низка. Поэтому отказываться от стандартного лечения я не стал. Я прошел через все это, потому что обязан был пройти. Конечно, мне было очень страшно – и Фелисити тоже боялась, хоть и излучала уверенность. Она все делала правильно. Ведь она была беременна, мы как раз планировали переехать в новый дом, а еще у нас был двухлетний сын и трое детей-подростков. Ее стойкость, решительность и ум помогли ей составить оптимальный план и найти самых компетентных врачей, чьими стараниями развеялись наши страхи. Ее поддержка, любовь и терпение спасали меня в те дни – и спасают до сих пор, и в медицинских, и во всех других делах. Мне стыдно, что она недополучает от меня всего того же.

Я лег в нью-йоркскую больницу Маунт-Синай. Заведующий отделением доктор Эрик Генден назначил начальный курс лечения, а потом мною занялся доктор Ричард Бакст. При встрече с ним сразу стало ясно, что врачебный такт у него в крови. Но сколь бы добры и обходительны ни были он сам и его подчиненные, я все равно боялся утратить одну из главных ценностей в моей жизни. Я мог навсегда лишиться возможности есть, ощущать вкус и наслаждаться едой.

Как можно было предположить, что я добровольно откажусь от вкусов и запахов и соглашусь на такое унижение – питаться через трубку в животе? Последнего я боялся как огня. Со всем прочим я смирился, но только не с этим. Врачи терпеливо выслушивали мои бесконечные вопросы и опасения и отвечали: да, действительно, вам придется нелегко, вы утратите обоняние и вкус, а также способность к слюноотделению, но они, скорее всего, полностью восстановятся. Я им не верил. Ну, то есть верил – но не всегда.

Лечение

Для эффективного облучения головы и шеи узким пучком лучей нужно, чтобы эти части тела были абсолютно неподвижны. Пять дней в неделю, семь недель подряд мне на голову и плечи надевали специальную сетчатую маску, после чего их надежно фиксировали. В маске было отверстие, через которое вставлялся «прикусной валик»: я должен был сжимать его зубами, чтобы рот и язык тоже оставались неподвижными. Я начал понимать, что почти все самое важное делаю именно ртом.

После трех процедур у меня развился лабиринтит – крайне неприятный недуг, от которого я страдал и раньше. Он вызывает сильнейшее головокружение и тошноту, так что я не мог делать вообще ничего – только лежать и ждать, пока приступ пройдет. К сожалению, я совсем потерял аппетит: радиация сразу ударила по вкусовым рецепторам, слюнным железам, мягким тканям и микрофлоре рта. Через неделю лечения вся еда, которую я находил в себе силы прожевать, по вкусу напоминала мокрый картон. Еще через несколько дней – все тот же картон, но сдобренный экскрементами. Во рту у меня появились язвы, а слюна стала вязкой и ужасной на вкус. С каждым днем симптомы ухудшались. Запах любой пищи вызывал отвращение, потому что еда пахла не так, как должна была. Если я и решался что-то попробовать, то ощущал только худшие из всех вкусов.

Я ничего не мог есть, разве что делал пару глотков куриного или говяжьего бульона. Пытался найти что-нибудь съедобное в холодильнике, но стоило мне открыть дверцу, как на меня набрасывались самые тошнотворные запахи. Из аромата каждого продукта мой нос выделял только худшее, поэтому пара безобидных морковок, пакет молока, апельсины и остатки запеченной курицы порождали ужасную вонь. После нескольких попыток я окончательно перестал открывать холодильник, а потом и вообще ходить на кухню. Я просто лежал в спальне, испытывая тошноту, не в силах даже читать. Если Фелисити (которая, несмотря на беременность, оставалась такой же сильной, как обычно) заходила в спальню сразу после обеда или приготовления еды, то запахи, которые тянулись за ней, были для меня столь омерзительны, что я просил ее держаться на расстоянии, чтобы меня не вырвало прямо на нее. Мне давали белковые напитки, но я глотал их с трудом. А морфин, который я принимал для облегчения боли и улучшения сна, вызвал такой ужасный запор, что, казалось, справиться с ним поможет только динамит.

Но что удивительно – когда я приходил в больницу на химиотерапию или на капельницы для регидратации, то почему-то смотрел… кулинарные шоу. Как написали бы о таком в твиттере – WTF?! Это был акт чистого мазохизма, ведь даже сама мысль о еде была мне отвратительна. Сейчас я понимаю, что таким образом пытался зацепиться за то, что когда-то любил, не забыть это: ведь я надеялся, что рано или поздно все наладится. Я был полон решимости выздороветь быстрее, чем кто-либо другой, и как можно скорее вернуть себе вкус и слюноотделение, что