Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ужас, до чего хочется спать. Амалия сладко зевает. Нет, это не океан… это всего-навсего кузен Рудольф.
– Амалия! – рявкает он. – Вставайте!
– Женщины и дети в первую очередь? – бормочет она в полусне, пытаясь понять, что происходит. – Да что такое?
Лицо Рудольфа – все в красных пятнах, миссис Рейнольдс смотрит на нее умоляюще. Но тут подбегает кто-то маленький, и в нос ей ударяет острый запах нашатыря.
– Вот… Лучшее средство, чтобы прийти в себя, – говорит Ортега, держа флакон у лица Амалии.
Амалия подскакивает, едва не выбив склянку из рук почтенного эскулапа. Из глаз ее текут слезы. Дело в том, что у нее довольно тонкое обоняние, и поэтому нашатырное благоухание для нее все равно что удар дубинкой.
– Видите, – говорит Ортега довольно, – теперь мадам будет в полном порядке.
Амалия яростно чихает и начинает лихорадочно соображать. Никакой мыши-пианистки, конечно, не было, все это сон. Она лежит в своей постели в каюте номер семнадцать. Но Рудольф? Зачем тут Рудольф? И миссис Рейнольдс? И почему так пахнет палеными перьями?
– Что случилось? – спрашивает девушка. – Что такое?
Рудольф не удостаивает ее ответом, а сразу же обрушивается на маленького доктора:
– Вы мерзавец! Держите свои склянки у всех на виду, нас с моей кузиной чуть не отравили вашими дрянными ядами!
– Это не яд, – протестует маленький доктор, – а всего лишь снотворное, очень хорошее снотворное.
– Кому вы его давали?
– Никому, клянусь вам! Его украли!
– Допустим, я вам верю, – неохотно прорычал Рудольф. – Но кто…
Он обернулся к Амалии, которая, сидя в постели, яростно терла кулаками глаза, и заговорил с ней по-немецки:
– Простите, кузина, за этот бедлам. Вы… как вы себя чувствуете?
– Хорошо, – сказала Амалия, удивленно вскидывая тонкие высокие брови. – А в чем дело, собственно? И почему, – она наморщила носик, – так несет жжеными перьями?
– Это я, – объяснила миссис Рейнольдс, – пыталась привести вас в чувство.
– Нас с вами, – горько сказал Рудольф, – усыпили дрянью, которую этот… – он так сверкнул глазами на маленького доктора, что тот почел за благо исчезнуть поскорее из каюты, – …сеньор возит с собой. Меня еле-еле добудились в одиннадцать, а вы… Я уж боялся, что вы никогда не проснетесь.
Амалия подскочила на месте.
– Картина! – простонала она.
Рудольф поник головой.
– Именно картина, – признался он. Горькие складки легли у его губ. – «Леда» похищена.
– А… а… – Амалия с удивительным проворством сбросила одеяло и, как была, в ночной рубашке спрыгнула с постели.
Она сразу же заметила, что в ее вещах кто-то рылся. Холсты были извлечены из футляра и перепутаны: Грез закатился за комод, «Одалиска» лежала на ковре лицевой стороной вниз. Амалия подобрала ее, достала из-за комода упавший туда холст и пересчитала имеющиеся в наличии картины. Боттичелли… Арчимбольдо… Портрет Валерии Висконти… Картина Себастьяна Секунда по-прежнему висела на стене, но маленький портрет женщины работы Тициана с подписью художника исчез бесследно. Амалия побледнела.
– Кузен, у меня украли Тициана, – хрипло сказала она.
– Не плачьте, – попросил Рудольф. – Рафаэля они не нашли, и я с радостью отдам его вам.
– Боже! Голая женщина! – заголосила миссис Рейнольдс, только что увидевшая «Одалиску». – Какое бесстыдство!
– Это не женщина, мадам, а картина, – с достоинством отозвалась Амалия.
– Чудовищно! – взвыла гадалка. – Совсем без одежды, совсем! Невероятно!
Рудольф сделал пальцами такое движение, словно намеревался схватить почтенную австралийку за горло. Амалия поняла, что необходимо срочно вмешаться.
– Мы с кузеном, – объяснила она серьезно, – собираем копии знаменитых картин. Эту зовут «Ева», оригинал кисти Караваджо стоит восемьдесят пять тысяч фунтов и находится в галерее ее величества королевы Виктории.
Миссис Рейнольдс прекратила верещать и изумленно распахнула глаза, которые у нее, кстати, оказались младенчески голубого цвета.
– Восемьдесят пять ты… – Казалось, ей не хватает дыхания.
– Да, – подтвердила Амалия кротко. – Но это, к сожалению, лишь копия.
– Оно и видно, – пробормотала миссис Рейнольдс, которая все еще не могла оправиться. Она с благоговейным ужасом взирала на голую (совершенно то есть без одежды!) одалиску и наконец спросила, тыча в картину пальцем: – Восемьдесят пять тысяч – за… такое? О боже! Но зачем? Она же нарисованная, а вокруг столько живых женщин…
Надо признать, что миссис Рейнольдс нельзя было отказать в определенной логике. Рудольф прыснул и поспешно зажал себе рот рукой.
– Именно потому, что нарисованная, мадам, – подтвердила Амалия с горестным видом. – Люди такие чудаки!
– Невероятно! – пробормотала миссис Рейнольдс. – И что в ней хорошего? – Она укоризненно покачала головой и обратилась к Амалии: – Вы уверены, что с вами все хорошо?
– Да, – отозвалась Амалия. – И я ужасно хочу есть. Скажите, если вам нетрудно, месье Марешалю…
– Да-да, непременно. – Миссис Рейнольдс в последний раз обернулась на картину, недоуменно пожала плечами и вышла, бормоча себе под нос: – Восемьдесят пять тысяч… Кто бы мог подумать! Да я бы и пенни за нее не дала.
Когда дверь за ней затворилась, кузены взглянули друг на друга и расхохотались. Неожиданно германский агент помрачнел и умолк.
– Так, теперь, когда вы в безопасности, мне осталось одно дело.
Тон Рудольфа поразил Амалию.
– Что за дело, кузен?
– Так, кузина, пустяк. Я должен убить Вернера, – заявил Рудольф решительно и ринулся к выходу.
– Кузен, куда вы? – закричала Амалия.
– Вы не можете понять, что я испытал, – отозвался Рудольф, оборачиваясь, – когда проснулся сегодня на полу и увидел, что все подушки и перины вспороты!
– На полу? – переспросила Амалия ошеломленно.
– Я хранил картину под матрацем, – объяснил Рудольф. – Ночью дверь взломали и, пользуясь тем, что я усыплен, унесли «Леду». А у вас, как я вижу, украли Тициана. Не скрою, сначала я подумал на вас, фея летающего канделябра, но когда я пришел и увидел, в каком вы состоянии… Ну ничего, – добавил он зловеще, – Вернер заплатит мне за это. – И он широкими шагами снова направился к двери.
– Кузен! – отчаянно закричала Амалия. – Кузен… Да погодите же!
Хлопнувшая дверь была ей ответом. Вспомнив, в каком она виде, Амалия спешно бросилась переодеваться. Хоть она и являлась довольно свободомыслящей барышней, все же негоже было выскакивать на палубу в одной сорочке.