– Тебе надо побриться, – сказала Менуха, погладив его по щеке, и добавила: – Ладно, праведник, пойду-ка я спать. Если ты голодный, в холодильнике есть фаршированные перцы. И посмотри, что там с сушилкой, а то она барахлит. Средние огурцы в холодильник не убирай, они еще не готовы. Кстати, в гостиной валяются твои ботинки. Нехорошо. Ты же знаешь: оставлять перевернутые ботинки – это все равно что повернуться к Богу спиной.

Покончив с делами, Бен-Цук вышел на балкон, с которого открывался вид на кладбище. Спрятавшись за батареей стеклянных банок, он облокотился на перила и стал молиться о знаке. О знамении. Чтобы с неба упала звезда. Или чтобы из какой-нибудь могилы раздался голос и объяснил ему, почему Айелет – воплощение греха, если благодаря ей его любовь к этому миру удвоилась. И почему Бог вернул ее в его жизнь именно сейчас. Почему его чувство к ней не изменилось, разве что стало сильнее. Неужели все, что произошло с ним в последние годы, было напрасным? А может, наоборот? Может, все, что с ним произошло, было подготовкой к этому испытанию? К преодолению плотского искуса? Но если это греховный искус, то почему ему так хорошо с Айелет? Почему он постоянно думает об их медовых днях, прошлых и настоящих? Почему ему кажется, что они созданы друг для друга? Что они – две половинки, стремящиеся слиться воедино. Что она его настоящая жена, а он ее настоящий муж. Или он заблуждается? Хотел бы он составить карту своей душевной смуты, но как, черт побери, это сделать? Как обозначить на ней любовь, ответственность, похоть, чистоту, грех, искупление?..

Вечером четвертого дня «воздержания от Айелет» он в отчаянии направился на могилу Абы Хизкии и, как и в первый раз, когда удрал с военной с базы, с шага перешел на бег. Он бежал мимо огромных щитов с портретом Авраама Данино и таких же огромных – с портретом Йермиягу Ицхаки, обогнал парочку городских сумасшедших, разгуливавших далеко от тех мест, где им следовало находиться в соответствии с картой распространения душевнобольных, и бездельничающих подростков – из тех, что вечно сидят на выезде из города на металлических ограждениях и ищут, к кому бы привязаться. Он миновал деревья, тянувшие к нему руки-ветви, желая его то ли обнять, то ли задушить; миновал тополя Тополиной аллеи, промчался по крашенным в белый цвет камням, обозначавшим ведущую к могиле тропинку, внезапно обрывавшуюся возле зарослей крапивы; проскочил мимо лис и ночных птиц, мимо распускающихся по ночам цветов, добежал до знакомой поляны и упал возле склепа на колени. Ему хотелось снова пережить испытанное в прошлом откровение, хоть он и понимал, что такое бывает только раз в жизни. Но, открыв глаза, он увидел на ступеньках, ведущих в склеп, оставленную кем-то книгу. Это был Танах. В нем проснулась надежда. Может, это и есть знак? Вряд ли книга оказалась возле могилы случайно. Он взял ее в руки и раскрыл наугад. Свет звезды упал на строки: «И Яаков полюбил Рахель, и сказал: “Я буду служить тебе семь лет за Рахель, дочь твою младшую”». «Вот же он! Вот этот знак! – обрадовался Бен-Цук. – Семь лет пришлось мне служить Менухе, чтобы получить свою Рахель, в смысле Батэль, и лишь теперь, после семи голодных лет, я достоин любить ее по-настоящему». Но тут порыв ветра перелистнул страницы, и глазам Бен-Цука предстали другие строки: «Отчего же пренебрег ты словом Господа, сделав то, что есть зло в глазах Моих: Урию Хетийца убил ты мечом и жену его взял ты себе в жены». Бен-Цук вздрогнул. Ведь и он пренебрегает словом Господа, проводя долгие часы в обществе замужней женщины. Но как эти строки согласуются с предыдущими? Каким из них верить? Разрешить дилемму мог бы третий отрывок, и Бен-Цук стал ждать, чтобы ветер перелистнул страницы еще раз. Но ждал он напрасно – воздух застыл неподвижно. Потеряв надежду получить ответ от ветра, Бен-Цук отложил Танах, вошел в темный склеп, распластался на могиле, прижался губами к тому месту, где, по его расчетам, находилось ухо праведника, и – сначала молча, а потом вслух – принялся просить, умолять и требовать: «Не бросай меня! Я так долго тебя искал! Дай мне знак! Дай мне его прямо сейчас!»

* * *

Вскоре после того, как у Батэль начались месячные, муж сказал ей:

– Я хочу вернуться в Нью-Йорк.

От ее внимания не ускользнуло, что он сказал не «мы», а «я».

– Мне здесь плохо, – объяснил он. – Я хочу домой, в свой кабинет. Все равно ты не беременеешь. Что толку и дальше торчать в этом городе мертвых?

«Мой муж – человек практичный», – с горечью подумала Айелет. Практичные мужчины склонны влюбляться в непрактичных женщин. Сперва это их возбуждает, делает их серую жизнь более яркой, но потом, добившись своего, они пугаются. И начинают медленно тебя изводить. Мелкими ядовитыми замечаниями. Убивать в тебе все прекрасное и светлое. И ты им это позволяешь. Лишь бы снова не остаться одной, лишь бы снова не сбиться с пути. Практичные мужчины без колебаний меняют женщину, если та не справляется со своими обязанностями.

– Яков… – сказала она.

Но капризный ребенок, нацепивший деловой костюм ее мужа, не дал ей договорить:

– Да и ты тоже… Ты стала здесь другой. Ты не со мной, и я не знаю, где ты. Иногда я с тобой разговариваю, но ты меня не слушаешь. Ты хоть слышала, что я только что сказал?

– Слышала. Я всегда терпеливо выслушиваю тебя. Жаль только, что тебе не хватает терпе…

– Но, Батэль! Я терплю уже шесть месяцев. Мы обошли все без исключения могилы. Лежали на них, молились, делали пожертвования. Но Всевышний глух к твоим…

– К моим? – взорвалась она. – А ты здесь ни при чем?

– Тише! – зашипел он.

«Невероятно! – подумала она. – Даже здесь он боится соседей!» – а вслух сказала:

– Нечего мне рот затыкать! Кто сказал, что виновата моя матка, а не твоя сперма? Анализы не показа…

– Да, виновата именно твоя матка! И твои грехи! Твоя прошлая жизнь! Твоя порочность! Твой разврат! Вот что навлекло на нас проклятье! – крикнул он гнусаво (с тех пор как они сюда приехали, у него вечно был насморк) и, не дав ей ответить, ушел в свою комнату.

Она слушала через дверь, как он звонит туроператору, справляется о рейсах, пытается – как всегда – выбить скидку, вращает большой глобус, привезенный с собой из Нью-Йорка, и думала о том, что к десяти заповедям Богу следовало бы добавить еще одну: «Не упрекай жену в прегрешениях, в которых она тебе призналась, чтобы победить ее в споре». Она успокоила себя с помощью дыхательных упражнений – одна из двух вещей, которым она научилась в монастыре, – и вошла к мужу.

– Послушай, Янки, – обратилась она к нему с ласковым домашним прозвищем. – Давай подождем еще два месяца. Побудем здесь до октября. Я чувствую, что надо подождать. Не могу тебе этого объяснить, но чувствую, что надо.

– Месяц, – сказал он, остановив вращающийся глобус. – Новый год я хочу отпраздновать с цивилизованными людьми.

Она мысленно усмехнулась. Месяц – больше ей и не требовалось, но она уже знала: с бизнесменами вроде ее мужа нельзя не торговаться.

Позднее, когда он уснул, она лежала в постели с открытыми глазами и думала: «Почему мне так хочется остаться в Городе праведников? Из-за чудотворных могил или из-за чего-то другого? Верней, из-за кого-то другого? Не случайно же Бог свел меня с Мошиком через семь лет после того, как мы расстались. Таких случайностей не бывает. И эта боль в груди… Самая настоящая боль. С тех пор как мы перестали видеться в микве, она не проходит. Откуда она взялась? А то, что я постоянно веду с ним мысленный разговор? Это ведь тоже не просто так». Вообще эта встреча с прошлым, о котором она изо всех сил старалась забыть (даже не позвала на свадьбу никого из родных или знакомых по кибуцу), наверняка имела какой-то смысл. Хоть и заставила ее грешить. Много грешить. В последние недели она нарушила как минимум одну заповедь. Но чувствовала, что поступает правильно. «Как же одно согласуется с другим? – недоумевала она. – Разве можно быть одновременно и грешной, и добродетельной?»