себя или в глубокое раздумье. В его облике не было ни тени беспокойства, ни каких-то внешних намеков на то, что ему больно, тревожно. Я была одновременно удивлена и озадачена. Он действительно умирает или притворяется?

В позе этого человека, в выражении его лица я видела одухотворенное благоговение, безмятежность, уход в себя. Словно он беседовал с неким незримым духом.

Мое появление не вызвало в нем никаких перемен. По правую руку от него в золотом подсвечнике тускло мерцала свеча, слева стояла изящная золотая ваза с белыми лилиями – дары короля. Одна белая лилия лежала у него на груди, составляя трогательный контраст с выцветшим блеклым одеянием. Чуть выше того места, где находится сердце, лежал моток грубого волокна, разделенный на семьдесят семь нитей, которые разобрали между собой монахи, сидевшие вплотную друг к другу, до того тесно, что шевелились с трудом. Перед каждым монахом были зажженная свеча и лилия – символы веры и нравственной чистоты. Время от времени кто-нибудь из этой скорбной компании что-то говорил нараспев, и все остальные хором вторили ему. Потом король перевел мне слова молитвы:

Первый голос: Санг-Кханг сара нанг гач-чами! (О, Ты Великолепный, Само Совершенство! Я ищу прибежища в Тебе!)

Хор: Нама Путхо санг-Кханг сара нанг гач-чами! (Ты, кого нарекли Пут-хо, Бог, Будда или Милосердие, я ищу прибежища в Тебе!)

Первый голос: Тути ампи санг-Кханг сара нанг гач-чами! (О, Ты Священный! Я ищу прибежища в Тебе!)

Хор: Те сатья санг-Кханг сара нанг гач-чами! (О, Ты Истинный, я ищу прибежища в Тебе!)

Едва эта молитва достигла ушей умирающего, радостная улыбка озарила бледное осунувшееся лицо. Оно засияло мягким свечением, словно его милосердная смиренная натура, покидая этот мир, оставляла за собой свет любви. Взор его пылал таким всепоглощающим восторгом, будто он узрел невидимое. На такую святость даже смотреть было больно. Богатство, высокое положение, почести, родственники – от всего этого он отказался более полувека назад из любви к несчастным и из стремления отыскать истину. Он не бредил, не метался в предсмертной агонии, а отходил в вечность со светлым спокойствием в душе. С абсолютно блаженной улыбкой на губах он произнес:

– Вашему Величеству я вверяю заботу о бедных, а то, что остается от меня, отдаю на сожжение.

И это был его последний дар. Он отдал всего себя.

Не могу представить зрелища более достойного сочувствия и глубокого почтения, нежели тихий отход в мир иной этого благородного старого «язычника». Постепенно дыхание его становилось все более прерывистым, и с большим трудом обратив лицо к королю, он произнес:

– Чан ча пи дауни! (Все, я ухожу!)

И тотчас же монахи затянули хором:

– Пхра Араханг санг-Кханг сара нанг гач-чами! (О, Ты Божественный, я ищу прибежища в Тебе!)

Через несколько минут дух первосвященника Сиама тихо отлетел. Глаза его оставались открытыми, взгляд остекленел; ладони по-прежнему были сложены вместе, на лице застыло выражение благостного довольства. Мое сердце и глаза переполняли слезы, и тем не менее на душе у меня было светло. Какая надежда вселила в меня покой? Не знаю и задаваться вопросом не осмеливаюсь.

На следующий день после обеда Его Величество снова призвал меня – хотел, чтобы я присутствовала на церемонии кремации.

Тело умершего первосвященника отнесли на кладбище Ват Сакет, где люди, специально нанятые для выполнения столь ужасных обязанностей, срезали с него всю плоть и бросили ее на съедение голодным собакам, наводнявшим эту чудовищную мусорную свалку буддизма. Кости и все, что на них осталось, предали огню, а пепел собрали в глиняный горшок и рассыпали в маленьких садиках бедняков, не имевших денег на покупку навоза. И все, что осталось от ревностного служителя буддизма, – это одно лишь воспоминание о нем.

– Вот это и называется «отдать свое тело на сожжение», – указал король, когда я, испытывая тошноту и грусть, отвернулась от страшного зрелища. – Именно это подразумевал ваш святой Павел – этот обычай наших буддийских предков, это полнейшее самоотречение в жизни и смерти, – когда говорил: «И если я отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы».

КОДЕКС ПОВЕДЕНИЯ СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛЕЙ В СИАМЕ

Прославляй не себя, а ближнего своего.

Не копай землю – источник всего живого и матерь всего сущего.

Не причиняй вреда деревьям.

Не убий ни единую тварь живую, будь то животное или насекомое, будь то даже самый маленький муравей или муха.

Не вкушай ничего между приемами пищи.

Не проявляй интереса к певцам и музыкантам.

Не умащивай себя благовониями, а только благостью мысли.

Не сиди и не спи в возвышенных местах.

Будь смирен в своем сердце, чтобы быть смиренным в поступках.

Не копи серебра и золота.

Не занимай свои мысли мирскими вещами.

Не делай никакой работы, кроме той, что есть милосердие и истина.

Не дари женщине цветов, а делай подношения молитвами.

Не заводи дружбу ради корысти.

Ничего не заимствуй, а отказывай себе в желаемом.

Не одалживай с той целью, чтобы потом получить больше, чем дал.

Не храни ни копья, ни меча, никакого смертельного оружия.

Не суди ближнего своего.

Не пеки и не сжигай.

Не подмигивай. Не будь ни бесцеремонным, ни высокомерным.

Работай не по найму, а из милосердия.

Не взирай нечестиво на женщин.

Не делай никаких надрезов, чтобы пролить кровь или сок, ибо это есть жизнь человека и природы.

Не давай снадобий, содержащих яд, но учись, дабы овладеть подлинным искусством врачевания, что есть высшее из искусств, доступное мудрым и благожелательным.

Люби всех людей одинаково.

Не медитируй на людях.

Не сотвори себе кумира.

Глава XXIII

Кремация

Как только Его Величество немного оправился от неподдельно безудержного горя, в которое его повергла смерть любимой дочери, маленькой принцессы Сомдеч Чао Фа-йинг, он, в белых одеждах, проследовал со всей своей семьей в зал скорби. В ногах холодного побелевшего тела усопшей девочки все еще лежала ее безутешная двоюродная бабушка, которая, видимо, сильнее всех остальных многочисленных родственников переживала кончину принцессы. При появлении короля, о приходе которого вслух не возвещали, она переместила голову к его ногам, завывая: «Путхо! Путхо!» У всех, кто был в зале, в глазах стояли слезы; отовсюду доносились вздохи и душераздирающие всхлипы. Безмолвно, с дрожащими губами, король-отец бережно взял на руки бездыханное тело дочери и омыл его холодной водой по сиамскому обычаю. Его примеру последовали остальные члены королевской семьи, дальние родственники и леди из гарема, которым случилось в этот день прислуживать