свое на сожжение. Но если это делается из духа противоречия, ради славы или общественного признания, или еще по какой-то причине, можно ли это считать высочайшим актом самопожертвования?

– Именно это и имеет в виду святой Павел: добродетельность деяния напрямую зависит от добродетельности побуждения.

– Однако не все люди обладают должным самоконтролем, чтобы стать образцами для подражания. И многие из тех, кто наделен этим качеством, при строгом рассмотрении не выдерживают критики: их добродетель происходит от чего угодно, только не от нравственной чистоты духа. Иногда это леность, иногда – неуемность, иногда – тщеславие, жаждущее удовлетворения, стремление выказать смирение с целью самообмана.

– Итак, – с присущим ему пафосом продолжал король, сделав несколько длинных шагов в холле перед своей библиотекой, – совершенно очевидно, что святой Павел в той главе обращается к понятию «майтри» или «майкри», как произносят это слово некоторые знатоки санскрита, и объясняет его смысл посредством буддийского обычая сжигания тела, который практиковали еще за несколько столетий до христианской эры. Эта традиция по сей день сохраняется в неизменном виде в некоторых областях Китая, на Цейлоне и в Сиаме. Ревностные буддисты всегда считали и считают, что отдать свое тело на сожжение – это самый возвышенный акт самоотречения.

В нашей стране принято жертвовать на пропитание бедным все свое имущество. Это распространено и среди принцев, и среди простого люда. Многие не оставляют себе ничего (даже одного каури – тысячную часть цента), чтобы купить горсть риса. Впрочем, они не боятся умереть от голода, ибо там, где проповедуют и исповедуют буддизм, люди от голода не умирают.

Я знаю одного человека королевской крови, который некогда обладал несметными богатствами. В молодости он так сильно сострадал бедным, старым и больным, так печалился и переживал за них, что впал в меланхолию. Несколько лет он постоянно облегчал жизнь нуждающихся и беспомощных, а потом в один момент отдал все свое состояние – буквально ВСЁ, – «чтобы накормить бедных». Этот человек никогда не слышал о святом Павле и его писаниях, но он знает и пытается постичь смысл буддийского слова «майтри» во всей его полноте.

В тридцать лет он стал священнослужителем. Пять лет трудился садовником, ибо это занятие выбрал потому, что, выполняя свои обязанности, приобрел полезные знания о целебных свойствах растений и стал врачом для тех, кто не мог заплатить за лечение. Но он не мог довольствоваться столь несовершенной жизнью, пока перед ним был открыт путь к совершенному знанию добродетельности, истины и любви, и он принял священный сан.

Это случилось шестьдесят пять лет назад. Сейчас ему девяносто пять, и, боюсь, он так и не нашел истину и совершенство, которые так долго искал. Но более возвышенного человека я не знаю. Он возвышенный в христианском смысле этого слова – полон человеколюбия, сострадания, терпения и нравственной чистоты.

Когда он был садовником, у него украли нехитрые орудия труда, и сделал это тот, к кому он относился по-дружески, всячески помогал. Спустя некоторое время ему случилось встретиться с королем, и тот спросил его, в чем он нуждается. Он ответил, что ему нужен садовый инвентарь. Ему прислали огромное количество садовых инструментов, и он сразу же поделился ими с соседями, а тому человеку, который его ограбил, отдал самые лучшие предметы.

Тем немногим, что у него оставалось, он щедро делился с нуждающимися. Когда он что-то просил или отдавал, он делал это для других людей, а не ради себя. Теперь он возвышен и в буддийском смысле этого слова – не любит жизнь, не боится смерти, не желает ничего на свете, кроме покоя его блаженного духа. Этот человек – теперь он первосвященник Сиама, – не раздумывая, отдаст свое тело, живое или мертвое, на сожжение, лишь бы мельком увидеть вечную истину или спасти чью-то душу от гибели или страданий.

* * *

Прошло более полутора лет с тех пор, как Первый король Сиама занимал меня беседой о существе буддизма и в доказательство своих суждений привел простой, но впечатляющий пример. И вот однажды на закате, когда заходящее солнце утягивало за собой последние длинные тени, задержавшиеся в крытых галереях дворца, за мной явилась целая свита пажей. Его Величество потребовал моего присутствия, а приказы Его Величества были категоричны и подлежали немедленному исполнению. «Найти и привести!» О промедлении не могло быть и речи, вопросы не задавались, объяснения не предлагались, отказы не принимались. Посему я покорно последовала за своими провожатыми, которые повели меня в монастырь Ват Раджах-Бах-дит-Санг. Не понаслышке зная о том, что Его Величество – человек настроения, я шла на встречу с тяжелым сердцем. Обычно столь импульсивный вызов не сулил ничего хорошего.

Солнце уже закатилось за багровый горизонт, когда я ступила на примыкающую к храму обширную территорию с вереницей построек, в которых жили монахи. Широкие ряды колосящейся кукурузы и обсаженные олеандром аллеи заслоняли далекий город с его пагодами и дворцами. Свежий воздух полнился благоуханием и как будто грустно вздыхал среди бетелевых и кокосовых пальм, окаймлявших монастырь.

Пажи оставили меня у входа, а сами побежали докладывать обо мне королю. Я опустилась на каменную ступеньку и стала ждать. Взошла луна, излучавшая холодное сияние. Я уже начала задумываться, чем все это может кончиться. И тут появился юноша в кипенно-белом одеянии. В одной руке он держал небольшую зажженную свечу, в другой – лилию. Юноша знаком велел мне войти и следовать за ним. Мы пошли по длинным коридорам с низкими потолками вдоль монашеских келий. Я слышала невнятный речитатив голосов, исполнявших песнопения буддийской литургии. Темнота, уединенность, негромкое монотонное пение, призрачное, как будто доносившееся издалека, – все это навевало романтическое настроение, волновало воображение, даже такой прозаичной англичанки, как я.

По приближении к одной из келий паж прошептал мне с мольбою в голосе, чтобы я сняла обувь, а сам с выражением подобострастия на лице униженно пал ниц перед дверью, не меняя позы. Я невольно наклонилась, с любопытством и тревогой заглядывая в келью. Там сидел король. По его знаку я переступила порог и села рядом с ним.

На убогом тюфяке шесть с половиной футов длиной и не более трех футов шириной с голым деревянным бруском вместо подушки лежал умирающий монах в простом блеклом желтом облачении. Руки его были сложены на груди. Голова – лысая. Остатки седых волос на впалых висках были тщательно сбриты, равно как и брови. Голые ступни ничем не были прикрыты. Глаза смотрели в потолок, но это был не пустой взгляд смерти, а взор человека, погруженного в