это не тот, кто с большей, чем другие, остротой наблюдает за тварным миром, – это подросток, очарованный несколькими картинами, которые стоят у него перед глазами, стоит ему смежить веки, и этого достаточно, чтобы все остальное перестало его интересовать.

Гораздо более далекие от нас, чем мастера готики, степняки, занимавшиеся изготовлением изделий из бронзы, – работая с огнем и оружием, они были маргиналами, подобно мясникам и жрецам, совершавшим жертвоприношения и имевшим дело с кровью, – наверняка воспринимали себя иначе, чем Роден. Повлияло ли это их представление о себе на их отказ копировать традиционные сцены убийства диких животных и потребность создать нечто новое? Первый буддийский скульптор, посмевший закрыть глаза Будде; первый средневековый скульптор, посмевший заставить плакать Богоматерь; все те, кто посмел изобразить то, что хотел, а не то, что подсказывали ему органы чувств или его наставники, все они собираются вместе в наших музеях и в нашей памяти, приглашая в свою компанию Фидия и Микеланджело, а не их эпигонов. Я называю художником того, кто создает формы, будь он средневековым скульптором, как Гизельберт Отёнский, анонимом, как мастер из Шартра, иллюстратором миниатюр, как Лимбург, послом, как Рубенс, чиновником и другом короля, как Веласкес, рантье, как Сезанн, не от мира сего, как Ван Гог, или бродягой, как Гоген, и ремесленником того, кто повторяет созданные ими формы, какими бы красивыми словами ни прикрывалось его ремесленничество. Сколько подлинных произведений искусства мы открыли, научившись отделять его от ремесленничества! Невозможно перепутать взаимозаменяемых галло-римских скульпторов с автором капители в Пуатье; мастеровых, ваявших фигуры на кладбищах Пальмиры, с безвестным художником, предвосхитившим византийский стиль; изготовителей синих сланцев Гандхары – с создателями огромных статуй Будды или пророками искусства династии Вэй; рабов византийского канона с автором мозаик в монастыре Святого Луки в Фокиде – это было бы равнозначно тому, чтобы сравнивать Пуссена с подражателями Рафаэля или декораторами XVII века. Тот факт, что в Средние века (и в предшествующие тысячелетия) не существовало нашего понимания сущности художественного творчества, а такому гению, как ван Эйк, приходилось рисовать свадебные торты и расписывать ларцы, ничего в этом не меняет: великие художники и скульпторы преобразовывали унаследованные от предшественников произведения и трансформировали формы – не первые попавшиеся и уж точно не природные; и радость создания фигуры Христа в Муассаке, Королевского портала в Шартре или статуи Уты несопоставима с удовлетворением краснодеревщика, только что смастерившего отличный буфет. Даже будучи рабом, художник не перестает быть художником. Самый простодушный скульптор Раннего Средневековья и увлеченный историей современный художник, изобретая новую систему форм, извлекают ее не из подчинения природе или собственному чувству, а из конфликта с другой формой искусства. В Шартре и в Египте, во Флоренции и в Вавилоне искусство рождается из жизни, но только проходя через предшествующее искусство.

III

Вот почему каждый художник начинает с подражания. Это подражательство, благодаря которому гений крадучись скользит, словно бедняк с фонарем с картин фламандцев, на самом деле – попытка принять участие в чем-то, но не просто в жизни. Художником человека делает созерцание не самой прекрасной на свете женщины, а самых прекрасных картин, что не отменяет эмоционального подъема, который он в этот момент испытывает; порождаемое искусством, это позитивное чувство, как и любое другое, в самом себе заключает стремление длиться. Увлеченная имитация – это банальная магическая операция; достаточно художнику вспомнить свои первые картины, а поэту – свои первые стихи, чтобы убедиться: им двигало желание приобщиться, но не к миру вообще, а к миру искусства, в котором он искал не столько способ подчинить себе вещи или сбежать от вещей и даже не способ самовыразиться, а ощущение принадлежности к братству. Не прерафаэлит, а реалист Курбе дал работам на своей выставке такие названия: «Подражание флорентийцам», «Подражание фламандцам»…

Искусство по своей природе не является украшением жизни, что, впрочем, нам хорошо известно; Европа, долгое время придерживавшаяся противоположной точки зрения, часто путала призвание художника и предпочтения ювелира. Каждый знает, что, помимо реального, существуют и другие миры, и довольно бессмысленно смешивать их в некоем «мире грез», если под словом «греза» понимать одновременно язык сновидений и удовлетворение от исполненного желания. Мир искусства – фантастический мир, потому что отношения между его элементами не такие, как в реальном мире, но фантастичность составляет его сущность, что и отличает ее от изобретательной выдумки; Веласкес и Тициан не менее фантастичны, чем Босх и Гойя, а Китс – не менее, чем Шекспир. Вспомним, какое восхищение и иное, более смутное чувство мы испытали, впервые услышав подлинно гениальные стихи; это чувство было связано не с оценкой, а с откровением. Характерно, что подросток, потрясенный драматическим спектаклем, поначалу не понимает, кем он хотел бы стать: поэтом или актером. Мир искусства – это не идеализированный мир; это другой мир, и каждый художник в собственных глазах похож на музыканта.

В «Валаамовой ослице» (1626) Рембрандт старается не изобразить жизнь, а заговорить языком своего учителя Ластмана; для него любовь к живописи – это завладение в процессе письма чарующим его живописным миром; к тому же обладанию стремился юный Эль Греко, подражая венецианцам. Именно в этом подражании складывается художник, переходя от одного мира форм к другому миру форм, как писатель переходит от одного мира слов к другому миру слов, а музыкант – от одной музыки к другой. Когда Руо указал Дега на некоторые следы чужого влияния в его первых работах, художник ответил: «А вы когда-нибудь видели, чтобы человек рождался сам по себе?»[14]

Подражают не обязательно одному какому-то мастеру; иногда учителями становятся несколько близких друг другу предшественников (юный Рембрандт считал такими Ластмана и Эльсхаймера); иногда – довольно далеких один от другого (своими первыми итальянскими работами Эль Греко больше обязан венецианской живописи, чем Бассано). Случается, что начинающий художник подражает всему стилю целиком, а случается, что он берет у него что-то одно: аромат эпохи, украшения во флорентийском стиле, венецианский гобелен, выразительность умирающей немецкой готики, светлые краски импрессионистов, геометрию кубистов. Выставка «Свободные художники», которая после двадцати лет господства гитлеровской эстетики собрала в Мюнхене художников-самоучек, производила впечатление подражания парижской школе, хотя там не было имитаций ни одного конкретного французского мастера.

Не важно, рано или поздно творческий человек начинает писать картины, романы или музыку, не важно, насколько сильны его первые работы, – за ним всегда стоит мастерская, собор, музей, библиотека, публика… Потому что живопись, изображая трехмерный мир, сама существует только в двух измерениях, а любой нарисованный пейзаж ближе к любому другому нарисованному пейзажу, чем к тому, с которого он списан. У начинающего художника нет выбора между учителем (или учителями) и