Ладно, пошли. Через зал, вдоль по платформе и наконец — вбелую дверь с надписью «Милиция». Шагнув через порог, Мгави по одну сторонуувидел прозрачную стену с красными буквами: «Дежурная часть», по другую —решётчатый куток. Рядом виднелась ещё дверь с надписью охрой по фанере:«Оперуполномоченные. Вход запрещён». Народу во всех отсеках было немного, и всеспали. И помдеж в кресле за пультом, и вихрастый сержант на стуле за столом, икакой-то россиянин, угодивший за решётку, и, кажется, даже гарант Конституции врамочке на стене. Что делалось за глухой дверью, у оперуполномоченных, видно небыло.

— Палыч, не спи, замёрзнешь, — разбудил Петечкапомдежа. — Вот клиент, принимай.

А сам с завистью покосился на сержанта, расплющившего щёку остол. Эх, и везёт же некоторым…

— А? — Помдеж разлепил один глаз, с ненавистьюпосмотрел на Петечку. — Клиент?

— Клиент, Василий Палыч, да ещё какой, — встрялабаба. — Он у меня два места «Аиста» упёр и три упаковки «Хольстена». Аподельник у него — чистый террорист…

— А, Людмила Батьковна, ты, — подобрел помдеж.Подумал ещё немного и открыл второй глаз. — Значит, говоришь, два места«Аиста»? И подельник террорист? Интересно, очень интересно… — Сонныйвзгляд ощупал Мгави, помдеж постепенно выпрямился в кресле, и хриплый голосударил как хлыстом: — Фамилия! Документы! А ну, живо у меня!

— Стой, стрелять буду! — рявкнул потревоженныйвихрастый, вскочил и, ничего ещё не понимая, схватился за кобуру.

Бабища же вдруг заторопилась, попятилась, часто закивалаголовой:

— Ну, я пойду, пойду, не буду мешать. Соскучитесь,заходите, дорожка знакомая…

И бочком, бочком убралась из оплота правопорядка.

— Штемберг, Борис Мокеевич Штемберг, — вспомнилМгави данные своей легенды. — А документов нет, увели. В электричке,вместе с бумажником. На перроне хватился… Я уже вот докладывал. — И он,словно старому знакомому, улыбнулся Петечке. — Да, товарищначальник?

— Гусь свинье не товарищ, — рассердилсятот. — Понял, урка? Или объяснить?..

— Значит, говорите, Борис Мокеевич? — оценивающепосмотрел на Мгави помдеж. — Да ещё Штемберг?.. Хм. Ладно, вот прибудетуполномоченный, пусть он с вами и разбирается… — Кондрат Фокич, а КондратФокич, — закричал он куда-то в направлении двери. — Шлыков неговорил, когда вернётся с задания? А то тут для него сюрприз…

Повисла недолгая пауза, затем из недр оплота донеслось:

— Ну ты, Палыч, как маленький. С этих заданий раньшеутра не возвращаются. Кому не спится в ночь глухую…

— Ясно, — хмыкнул помдеж, завистливо вздохнул ипосмотрел на яростно зевающего сержанта. — Славон, ты рот-то закрой… Апотом закрой этого Штемберга. Пусть посидит в тигрятнике до утра.

Вот это в планы Мгави совсем не входило. До утра можетмногое произойти. Например, кто-нибудь приберёт к рукам нагубник. Или вообщевозьмёт Мгави тёпленьким, запертым в вонючей тесной клетке. Эй-е, кто же тогда,спрашивается, будет развлекать музыкой нагов?

— Вынимай всё из карманов и ложи на стол, — мрачнораспорядился вихрастый. Посмотрел, потом ловко обыскал Мгави. — Так,молодец. Теперь марш в клетку. Давай, давай, шевелись…

На Востоке говорят, что шакал, загнанный в угол, становитсятигром. А Мгави по своей тотемной сути был отнюдь не шакал. Его предки атсивозводили свой род к чёрному буйволу.[104]

Раз — и вихрастый Слава, скрючившись, упал на колени.Страшный проникающий удар повредил ему внутренние органы. Два — и рыжеусыйПетечка спланировал головой на пол, лицо его как бы съехало на сторону, из носахлынула кровь. Три — помдеж лапнул было кобуру, напрягся, потянулся к«Макарову», но стремительный выпад ноги впечатал его в стену… Это было тайноебоевое искусство гудаби, от которого произошла всем известная капоэйра.[105] Мгави, действительно в эти минуты похожий на бешеного быка,фыркнул, топнул, тряхнул головой…

— Что за бардак?.. — высунулся на шум КондратФокич, заспанный, в мундире капитана. Ему показалось, что посреди дежурнойчасти стоял Минотавр. Вот он повернулся, глянул налитыми кровью глазами… что-томелькнуло — и Кондрата Фокича накрыла кромешная темнота.

— У, шакалы, — с отвращением сплюнул Мгави. —Гамадрилы, павианы… — Пройдясь — на войне, как на войне! — по карманампобеждённых, он направился к «тигрятнику» и, повинуясь чувству солидарности,рванул задвижку. — Выходи, камрад, ты свободен.

— Не, не, не, не, — вжался в угол клеткироссиянин. — Не надо! Я лучше здесь!..

— Пёс, белая вонючка, — непонятно выразился освободительи скрылся за дверью.

Ей снилось детство. Далёкое и не очень-то счастливое.Наверное, это запах трав из подушки проник в подсознание, перенеся Оксанусквозь пространство и время. Она явственно ощутила свежее дыхание рассветноговетерка, тяжесть оттянувшей руку корзинки… Услышала голос бабушки, ласковый,добрый, полный заботы:

— Ты постой-ка, Окся, постой… Давай малость передохнём.Хоть своя ноша и не тянет, а тише едешь, будешь дальше. Ишь как мы рыжичков-тос тобой… Хороший рыжик нынче, крепкий, настоящий горловой…[106]

Они стояли на опушке леса под могучей густой елью. Надтравой волнами стлался готовый подняться туман, пробовали голоса птицы, рядоммягкими волнами уходило во мглу большое хлебное поле. Там по колено в туманерасхаживали аисты, степенные, голенастые. Ох, с каким бы удовольствием погонялаих Окся!.. Ан никак. Ну, во-первых, устала, а во-вторых, бабуля заругает. Будетругать и приговаривать, мол, живую тварь обижать без причины — самоераспоследнее дело. И грибочку поклонись с благодарностью и уважением, и птицеБожией почёт окажи. «И по совести оно так-то, а коль совести нет, запомни — какаукнется, так потом и откликнется…»

— Ну что, девонька, пойдём? — пожевала губамибабуля.

Окся улыбнулась ей в ответ. И тут они одновременно увидели вполе женщину, медленно шедшую между полос. Женщина была боса, простоволоса иодета весьма странно — в одну лишь белую исподнюю рубаху, разорванную на груди.И вела она себя тоже чудно, непонятно, неуловимо зловеще. С силой пригибала кземле колоски, словно бы отлучая их от неба, от солнца…