Может, я всего лишь студентка, но сериал-другой посмотреть довелось. Я пока еще не боялась, по крайней мере за себя. Я решила, что они поймали Лоуэлла, и это ужасно, ужасно, но я не могла позволить этой ужасности испортить единственную вещь, которую мне нужно было сделать, – не брякнуть чего-то, что можно использовать против него.

– Зачем вы это делаете? – полицейский раздраженно вскочил. – Вы не арестованы. Это просто дружеская беседа.

Он выключил диктофон. Вошла женщина с тонкими капризными губами и налаченным каре и проводила меня в туалет. Она ждала у кабинки, слушая, как я писаю и сливаю воду. Когда привела обратно, комната снова была пуста. Со стола исчезли бумаги и все остальное. Даже графин.

Текли минуты. Я снова воззрилась на мокрицу. Она не шевелилась, и я заволновалась, вдруг она скорее мертвая, чем озадаченная. Мне послышался запах морилки. Я стояла, прислонившись спиной к стене, и начала сползать, пока не села на пол. Тронула мокрицу пальцем и с облегчением увидела, что та свернулась колечком. В голове возник образ черной кошки с белыми мордочкой и брюшком, свернувшейся клубком с хвостом на носу.

Лоуэлл говорил мне, что я не умею держать язык за зубами. Говорил, что заставила маму с папой выбирать.

Эта кошка была очень похожа на ту, что мой отец сбил машиной, только эта кошка просто спала. Другая кошка, услышала я где-то в недрах головы голос, резко чеканивший каждую согласную. Другая кошка.

Не припомню, чтобы раньше так отчетливо слышала в голове голос. На мой не походил. Кто же ведет это цирковой фургончик между моих ушей? Чем занята хозяйка голоса, когда не говорит со мной? Какими такими проказами и плутнями? Слушаю, сказала я ей, но не вслух, на случай, если за мной наблюдали. Она не ответила.

В комнату допросов почти не проникали звуки извне. Все те же неприятные шипящие лампы дневного света, которые я заметила в свой первый приход. Я обдумывала, что сказать следующему человеку, который войдет в дверь. Попрошу принести мою куртку и что-нибудь поесть. Я в то утро не позавтракала. Попрошу позвонить родителям. Бедные мама с папой. Все трое детей за решеткой; злой рок, не иначе.

И снова попрошу адвоката; может, как раз этого мы сейчас и ждем, приезда адвоката, хотя никто не намекал на такую возможность. Мокрица начала осторожно разворачиваться.

Женщина, водившая меня в туалет, вернулась. Она принесла бумажную тарелку с сэндвичем с тунцом и горсткой чипсов. Сэндвич был плоский, как будто кто-то держал его между страницами книги, как памятный подарок, а чипсы зелеными по краям, но, может, дело в освещении.

Она спросила, надо ли мне еще в туалет, я не хотела, но решила лучше сходить, пока есть возможность. Хоть какое-то занятие. Вернулась и съела кусок сэндвича. Руки пахли тунцом, и этот запах на руках мне не нравился. Они пахли кошачьей едой.

Я задала голосу другой вопрос – а была ли та кошка? В голове возник образ бродячей кошки с глазами круглыми, как луна, которую мы часто видели рядом с фермерским домом, когда я была маленькой. Мать оставляла ей еду зимой и несколько раз пыталась поймать, чтобы стерилизовать, но кошка была слишком умной, а у матери было слишком много дел.

С тех пор как мама прочитала нам “Миллион котов” с манящими картинками, я отчаянно захотела кошку. Этого не случилось, учитывая бесконечных крыс, которые беспрестанно появлялись в доме. “Кошки – убийцы, – говорил отец. – Одно из немногих животных, которое убивает просто ради забавы. Поиграть с едой”.

Я начинала нервничать. Когда кошка испугана, шерсть у нее становится дыбом, чтобы казаться больше. То же самое и у шимпанзе. У людей появляется гусиная кожа. Как у меня сейчас.

Я видела рисунок с последним котенком из “Миллиона котов”, тем, которого взяла себе пожилая пара. Я видела Ферн, сидящую с моей матерью в большом кресле; она клала руку на страницу, сжимала и разжимала пальцы, словно пытаясь его ухватить.

– Ферн хочет котенка, – сказала я матери.

Круглоглазая кошка родила трех котят. Я обнаружила их как-то днем, разлегшихся на солнечном мшистом берегу ручья, за кормлением. Они нажимали своими крохотными лапками на кошкин живот и выдаивали молоко себе в рот. Двое были черными и совершенно одинаковыми. Мать приподняла голову и посмотрела на нас, но не пошевелилась. Она редко подпускала меня так близко. Материнство ее укротило.

Котята не были новорожденными. Они уже вполне могли скакать и резвиться, котята в расцвете своей котеночьей милоты. Меня захлестнуло желание иметь такого. Я знала, что надо оставить их в покое, но все же оторвала НеПохожего, серенького, от груди и перевернула, чтобы узнать пол. Он громко протестовал. За зубами и языком было видно розовое горлышко. От него пахло молоком. Все в нем было махонькое и совершенное. Мать хотела получить его обратно, но и мне тоже его хотелось. Я подумала, что, найди я его без матери, окажись он одиноким сиротой, нам пришлось бы его забрать.

В комнате для допросов меня била дрожь. “Здесь очень холодно, – сказала я вслух, на случай, если за мной наблюдали. Не хотела, чтобы они думали, будто их тактика срабатывает. Не хотела доставить им такого удовольствия. – Можно мне мою куртку, пожалуйста?”

Трясло на самом деле не потому, что меня часы напролет держали в холодной пустой комнате. И не потому, что полицейский, который меня сюда препроводил, по всей видимости, излучал то же, что и Кайзер Сосе; и не потому, что знал обо мне с Ферн; и не потому, что арестовал Лоуэлла. Меня трясло не из-за того, что происходило сейчас или могло произойти позже. Я с головой ушла в забытый, очень спорный мир фантазий из прошлого.

Зигмунд Фрейд полагал, что у нас нет воспоминаний из раннего детства. А есть ложные воспоминания, которые возникают позднее и имеют больше отношения к взгляду из этого времени, чем к реальным событиям прошлого. Иногда, в моменты серьезных эмоциональных переживаний, один образ во всей своей полноте и глубине, заменяет другой, который попросту отбрасывается и забывается. Это называется вытеснением. Вытеснение – компромисс между памятью о чем-то, причиняющим страдания, и защитой от этого воспоминания.

Наш отец всегда говорил, что Зигмунд Фрейд был выдающимся человеком, но не ученым, и то, что люди спутали одно с другим, имело катастрофические последствия. Так что, когда я пишу здесь, что, по моему ощущению, воспоминание о том, чего никогда не было, – это вытеснение, я говорю об этом с большой грустью. Излишне жестоко по отношению к отцу оскорблять его слух фрейдистским анализом вдобавок к обидной идее, что он безо всякой причины сбивал кошек машиной.

Вы помните, как, когда исчезла Ферн, меня, пятилетнюю, отправили к бабушке с дедушкой в Индианаполис. Я рассказала, что там произошло. Рассказала, что произошло после.

А вот что, как я думаю, произошло до. И здесь важно предупредить – это воспоминание не ярче того, которое оно заменило.

6

Мы с Ферн спустились к ручью. Она взобралась на дерево и раскачивалась вверх-вниз на ветке. На ней была клетчатая юбка из тех, что перехвачены спереди большой булавкой. У Ферн булавки не было, и юбка крыльями порхала у ее ног. Больше на ней ничего не было. Она почти приучилась к горшку и уже который месяц ходила без подгузников.