– Благодетельница, – говорил кто-то из кровных судейше, приехав с этим советом специально за десять миль, – ты губишь себя, используя для этого сына; видимо, это не его дело, ему над книжками корпеть, не хозяйничать.

Вдова отделывалась от этого молчанием, ничего не отвечая. Жаль ей было расстаться с сыном или даже сделать ему временную досаду, а хоть также в душе приписывала Станиславу неудачи во всём, предпочитала потери боли ребёнка, а не видела способа отклонить достойную его жертву.

Счастьем, навязался ей отличный повод уволить Станислава.

Один из тех великих панов литераторов-дилетантов, которых у нас всегда было предостаточно, а сейчас больше чем когда-либо, навестил как-то пана Адама Шарского. Он принадлежал к числу тех, что полностью офранцузели, читали и писали, однако по-польски; сын магната развлекался пером, как другой конями и псарней. Остроумия ему хватало, потому что этого в его сфере было хоть отбавляй; читал много, особенно на иностранных языках; а так как судьба дала ему увидеть достаточно мира и немало наслушаться, а он имел особенную способность улавливать, насобирал из разных источников, из разговоров, из книжек вовсе неплохой груз идей, не своих, по правде говоря, но ловко переделанных по росту и умело связанных между собой.

Это был ум особенного кроя, мышление быстрое, память чрезвычайная, гибкость неслыханная, пассивность сухой губки, впитывающей всё, что её коснётся, но внутри ничего своего. Не выработал в себе ни одной мысли, не родил ни одной формы, но, как эклектик, чрезвычайно ловкий, мог быть примером в своём роде. Никто ловчее него не заимствовал, не присваивал и не крал тайней, а вдобавок так это всё по-своему замалёвывал, что убожества его нелегко было нащупать. В его кладовке вы нашли бы и остроумие французов, и юмор англичанина, и немного немецкой учёности, обломки идей, анекдотов, баек, суждений всякой фабрики, толпы имён и дат… словом, материалов множество, с талантом установленных и представляющих какую-то оригинальную целость. А так как имел притом много такта и знакомства со светом, выбор этого всего был неизмерно умелым, использование – метким, так что цитаты даже выдавались чем-то оригинальным, а слияние их часто представляло неожиданным противостоянием совсем новую сущность. Наш дилетант имел вдобавок обхождение большого пана, вежливых старых магнатов, а порой в его движениях что-то светское, домашнее через слой французишны пробивалось, когда этим порисоваться пришла нужда. Искали его везде, а так как титул и товарищеское положение при литературном ремесле делали его родом феномена, как только взял в руку перо, его объявили гением! Поэтому когда написал две или три газетные статьи и издал брошюрку, стоял сразу на полпути к бессмертию. В обществе слушали его, как оракула, женщины восторгались каждому его слову, которое, когда было нужно, переводил им на французский или давал сразу по-французски, ставили его на пьедестале как пример для других. Не принимал, однако же литературы так серьёзно, чтобы делать её аж целью своей жизни и исключительным занятием; поскольку знал, что нет в салоне создания более неприятного, чем литератор, а литература, когда становится страстью, призванием, целью, вынуждает забыть о ногтях, причёске, одежде и этикете, и отрезает от света, в котором должен был жить. Из иных, поэтому, взглядов был это человек салонный, образованный, милый, полный приятных талантиков, всегда готовый пожертвовать в хорошем обществе, сколько хотели часов на развлечения.

Литературу носил, как табакерку, в кармане; кто употреблял табак, того им угощал. На пальцах не имел пятен от чернил, на носу не носил очков, иногда даже скрывал то, что любил читать; но в подходящем обществе никто с ним не разговаривал, и когда дорвался до амвона, не было способа вставить слова, что же было встать в оппозицию! Кто бы с ним справился, когда сыпал словами, фамилиями, иронией, остроумием и горстью авторитетов?

Впрочем, pro et contra брал сам на себя и в продолжение получаса утверждал порой, что белое было белым, чёрным, а могло бы даже быть красным.

Бог знает, какой случай загнал этого любимца муз и Аполлона к семейству Шарский. Кажется, что переезжая из одной из одной столицы в другу, надеялся найти тут князя Яна, с которым давно дружил, а так как пана Адама знал давно и ценил… его кухню, решил остановиться и отдохнуть в Мручинцах.

Как-то там случилась речь о литературе.

– Шарский? – сказал дилетант. – Шарский! Но один Шарский очень многообещающий писатель… поэт… много работает… Это родственник или однофамилец ваш?

– Да… однофамилец, – выкрутился смешавшийся пан Адам, очень боясь признаться в близком родстве, потому что не знал, с какой стороны оно может быть рассмотрено.

– Я читал несколько его вещей, – говорил дальше дилетант, попивая послеобеденный кофе, – в них много таланта, много остроумия, какое-то поэтичное течение, душа, жизнь… смелость… Вы не знаете, кто это и где обращается?

– Конечно – отозвался пан Адам, видя, что похвалы сыпались обильно, – он тут с некоторого времени живёт по соседству… и то даже… мне кажется… какой-то наш дальний кровный…

– А! Тогда вы должны его знать, как же мне было бы интересно с ним познакомиться. Но это, по моему мнению (это была излюбленная вставка дилетанта, который, ничего не имея своего, постоянно рисовался мнением исключительно своим), по моему мнению, один из наших писателей, что имеет самое большое будущее, – переводя с французского, добавил дилетант. – Молодой? Старый?

– Очень ещё молодой, – отвечал пан Адам. – Теперь он осел на деревне при матери, хозяйничает и, возможно, литературу оставит.

– Какая жалость? Но где же это? Далеко? Нельзя ли с ним познакомиться?

– Он немного дикий, нелюдимый, чудак даже.

– А! Тем любопытнее… но далеко это? – спросил, настаивая, дилетант.

Пан Адам из-за титула и популярности в свете так уважал своего гостя, что решил почтить его одной из наиболее дорогих для него жертв, и обещал прогулку в Красноброд, а, видя, что гость принял это с великой радостью (скучал немного в Мручинцах, а карету ему поправляли) приказал запрягать коней.

Дилетант оделся во фрак, согласно своей системе, желая быть как можно более вежливым, хоть ему пан Адам отказал в этой церемониальности, оделся во всю свою учёность и, усевшись в карету, двинулся с хозяином в Красноброд.

Было это одно из самых неожиданных посещений и очень испугало достойную судейшу, не знающую, как принимать гостя с титулом, и пытающуюся всякое домашнее богатство отнести в первый покой для почтения такого достойного пана. Гневалась даже немного на пана Адама, что не предупредил её, чтобы могла немного приготовиться. А так как пан носил весьма известное имя, а некогда сенаторское, узнав, что приехал специально познакомиться со Станиславом, удивилась, расчувствовалась, и эта санкция в её собственных глазах подняла