– Но стога? – спросил удручённый хозяин.

– Завтра сложим их сами, увидите! Мало что осталось, у нас опилок под крышей нет ещё! Эй! Сделай это для большинства.

И как начали кланяться с шапками и просить, и за колени обнимать, и руки целовать; Стась, который имел для людей доброе сердце, согласился на всё, чего хотели, и, взяв коня, галопом помчался к усадьбе. Это его покорность людям переполнила меру, гуменный глазам своим не верил, эконом летел к усадьбе, пожимая плечами, все шептались, рассказывали друг другу об этой особеннейшей поблажке, удивлялись, бормотали, советовались, а Едрус, узнав, прямо пошёл сам к матери.

– Я Стася, конечно, люблю, – сказал он судейше, – и как отца, и как брата, но как он тут дольше похозяйничает, то мы без хлеба будем, год сырой, вся надежда на продажу сена, а он нас губит, вот что вытворяет с холопами.

Мать молчала, но закусила уста. К несчастью, назавтра, несмотря на то, что солнце, казалось, заходит за леса к ясной погоде, полил дождь на сено и так его в три дня сгноила, что стога эти пропали, едва были в состоянии сгодиться на подстил. Стаею в уме семьи это нанесло окончательный удар, и мать собралась с ним решительно поговорить, но не желая его беспокоить, решила бедняге озолотить его пилюлю.

Поэтому в воскресенье вечером, когда ещё это сено мокло в копнах, которые уже дождь аж вбил в землю, позвала Стася в свой покой, заваленный мотками, пряжей, штуками полотна и хозяйскими принадлежностями.

Нелегко ей далось сбросить с сердца эту тяжесть, но подумала, что судьба всей семьи зависит от её решения, и набралась отвагу.

– Сердце моё, – сказала она сыну, садясь при нём и беря его за руку, – мы все умеем быть тебе благодарными за то, что для нас делаешь, посвящая нам своё такое дорогое время; но хорошо это было, пока мы без того обойтись не могли. Время, чтобы и ты о себе подумал. Ты слышал, что говорил нам тот гость, который всё-таки знает, что тебя для этого использовать не годится, потому что твоё время и работа больше стоят, чем это жалкое хозяйство, нужно, чтобы ты наконец вернулся к прежнему режиму жизни.

Стась глядел на мать, которая зарумянилась, бедняжка, чувствуя, что немного лгала из материнской любви, и смешалась.

– Дорогая матушка, – сказал он, – я уже привык к деревне, а не много на что пригожусь где-нибудь в другом месте.

– Ну! Ну! Ну! – отвечала судейша, приводя в порядок клубки, чтобы скрыть лицо, так ей тяжело было не высказать всей своей мысли. – Напрасно не баламуть, а послушай-ка меня. Уж то, что отец имел обиду на тебя, это не наша вещь судить, ты, послушный ребёнок, отказался от наследства, пусть это так будет, но и моё тут что-то есть, а мы с братьями и сёстрами из моего приданого часть тебе мою равнёхонько выделим, даже если бы самую плохую, ежегодно будешь иметь около четырёх тысяч дохода.

– Но кто тут вести хозяйство вам будет?

– А Едрус! Что ты думаешь? Едрус живой мальчик и имеет ужасное желание вести хозяйство, а тебе это, говори что хочешь, обременяет немного…. Это напрасно! Что правда, то правда!

– Дорогая мамочка!

– Тихо уже, тихо! Это напрасно! Это не твоё дело – ходить возле навоза и земли, когда перо взял в руку. Езжай, дорогой, в Вильну и закончи, что начал… и часто нас навещай… мы тут с Едрусом справимся. Это вылитый покойный отец, он сумеет Красноброд удержать.

Станислав хоть уже привык к деревне, хоть его ничто не тянуло в город, на мысль о толике свободы и избавлении от тяжёлой работы, которая висела на его плечах, улыбнулся, поцеловал руку старушки и поблагодарил её от сердца.

– А что касается раздела, – сказал он тихо, – сделайте, как хотел отец: пусть я ничего не буду иметь от вас, пусть ничего лучшее не отбиру у детей; я во многом не нуждаюсь, а на это немного заработать сумею.

– Ну, ну, будет тебе, – прервала судейша, – а это нам оставь, прошу; а как тебе захочется, сдав хозяйство Едрусу, поехать в Вильно, у тебя есть четыре коня, Матеуш и зелёная бричка и какая-нибудь тысяча золотых в чулке у меня найдётся.

Судейша всегда прятала деньги в старые чулки, считая традиционно, что таким образом они дольше и лучше консервируются.

Хотя внешне остывал Шарский к литературе и врос в деревенскую жизнь, сердце его забилось по свободе, по тихому углу, в котором бы ему ничто не прерывало работы, по городу, который стал для него вторым родным домом. Может, брошенные там воспоминания силой своей тянули его также к себе, потому что даже самые грустные имеют ту власть, что связывают нас навеки с кладбищами прошлого.

Все прежние планы, мысли, основы работ стали роиться у него снова и после отдыха с новой силой пробивались из него. Ему казалось, что, не бросая пера, выльет из себя всё, что до сих пор сдерживал и прорабатывал только в глубине души.

Но нескоро, несмотря на поспешность, сумел он выехать из Красноброда, и назавтра после того разговора, без всякого подозрения сдав всё Едрусю, сам начал немного отдыхать, насыщаясь только деревней, тяжесть управления которой упала с его плечь.

В последние месяцы пребывания в Красноброде почти еженедельно он видел пани Бжежнякову и её Марилку; с ней и с Маней они совершали долгие прогулки, а боязливая поначалу девушка так постепенно освоилась с поэтом, при виде которого раньше дрожала, что ему улыбалась, говорила с ним свободно, что, наконец, из-под полога несмелости, покрывающего её до сих пор, объявилась ему во всей красе своего ума и сердца. Стась был восхищён поэтичностью этого создания, которое полжизни, всё искусство, всю тайну прекрасного и философию молодости угадала сердцем, которая лучше думала чувством, чем критики по призванию своими неминуемыми рецептами; а когда начинала говорить, оживлённая сильнейшей потребностью выговориться, говорила, как вдохновлённое и неземное существо.

Но рядом с восхищением, заинтересованностью, симпатией к девушке, которая вырастала в минутах запала, и была выше всего, что её окружало, несмотря на её красоту, доброту и ореол, какой покрывал её голову, не родилось уже никакое иное более нежное, страстное чувство к ней, которое бы своей неудержимой силой подхватило бы и унесло юношу Смотрел, слушал, удивлялся, восторгался, но полюбить не мог. Сердце его было мёртво, потеряло в двух первых попытках всякую власть любви, истратило эту силу молодости в жестоком страдании. Смотрел уже на свет как чужой, для жизни в котором не чувстовал себя призванным; как больной на пир, к которому не имеет ни вкуса, ни охоты, почти удивляясь тому,