Лицо Хаджи-Ставроса озарила довольная улыбка. Он потрепал юношу за щеку и сказал:

— У тебя есть амбиции, мальчик. В добрый час. Амбиция — это движущая сила отваги. Я согласен выставить освободившиеся места на конкурс. Это очень современная идея, очень европейская, мне она нравится. В знак благодарности я первым выслушаю тебя, и если ты предложишь что-то стоящее, то станешь наследником Василия.

— Я предлагаю, — сказал мальчик, — вырвать у милорда несколько зубов, вставить ему в рот удила и, взнуздав, заставить бегать до тех пор, пока он не умрет от усталости.

— У него слишком сильно болят ноги, он и двух шагов не пробежит. Ну а вы что молчите?

Тамбурис, Мустакас, Колцида, Милотис, говорите, я вас слушаю.

— Лично я, — сказал Колцида, — предлагаю засунуть ему подмышки горячие яйца и раздавить их. Я испробовал этот способ на жене Мегара и получил большое удовольствие.

— Ну а я, — сказал Тамбурис, — предлагаю уложить его на землю, а сверху придавить куском скалы, весом фунтов этак пятьсот. От такого вываливается язык и человек харкает кровью. Это очень красиво.

— Я, — сказал Милотис, — залил бы ему в ноздри уксус и загнал бы под ногти булавки. Он станет чихать, как бешеный, и не будет знать, куда деть руки.

Мустакас служил в банде поваром. Он предложил поджарить меня на медленном огне.

Лицо Короля расплылось от удовольствия.

Монах присутствовал на совещании и не вмешивался в обсуждение. Неожиданно он почувствовал ко мне жалость, насколько вообще был способен на такое чувство, и, напрягая отпущенный ему природой ум, решил мне помочь.

— Мустакас, — сказал он, — слишком злой человек. Милорда можно мучить, не сжигая его живьем. Если вы будете кормить его соленым мясом и не дадите воды, то долго он не протянет. Он будет сильно страдать, и Король удовлетворит свое чувство мести, не навлекая на себя гнев Божий. В моем совете нет никакой корысти. Мне от этого ничего не перепадет. Я просто хочу, чтобы все были довольны, ведь монастырь и так получил свою десятину.

— Погоди, добрый старик, — перебил его кафеджи, — у меня тоже есть идея и она лучше твоей. Я приговариваю милорда к голодной смерти. Пусть

другие мучают его, как хотят. Я не буду им мешать. Но я встану на часах подле его рта и позабочусь о том, чтобы в него не попало ни капли воды и ни крошки хлеба. Усталость удвоит его голод, от ран он еще больше захочет пить и то, что сделают другие, обернется в мою пользу. Что скажете, сир? Не правда ли, я предложил дельную идею? Пусть за это меня назначат на место Василия.

— Идите все к черту, — сказал Король. — Вы бы не так заговорили, если бы эта сволочь у вас самих украла восемьдесят тысяч франков. Отнесите его в лагерь и делайте с ним, что хотите. Но горе тому, кто по собственной глупости случайно его убьет. Этот человек должен умереть от моей руки. Я хочу, чтобы он доставил мне удовольствие на всю украденную сумму. Я по капле выжму у него всю кровь, как выжимают деньги у плохого должника.

Вы и представить себе не можете, сударь, как цепляется за жизнь любой, даже самый несчастный, человек. Разумеется, я очень хотел умереть и был бы счастлив, если бы смерть пришла мгновенно. Однако я возрадовался, когда услышал угрозу Хаджи-Ставроса и благословил его требование продлить мои мучения. Неожиданно проснувшийся инстинкт надежды согрел мне сердце. Если бы в тот момент какая-нибудь добрая душа предложила мне застрелиться, то я бы, пожалуй, два раза подумал.

Четыре бандита подняли меня за руки и за ноги и, как орущую колоду, отнесли в кабинет Короля. Мой вопль разбудил спавшего Софоклиса. Он подозвал товарищей, потребовал, чтобы ему все рассказали в подробностях и пожелал взглянуть на меня с близкого расстояния. Бандиты с пониманием отнеслись к капризу больного человека и бросили меня на землю в двух футах от Софоклиса.

— Милорд, — сказал он, — мы находимся в одинаковом положении, но я готов поспорить, что встану на ноги раньше вас. Похоже, мне уже ищут замену. До чего несправедливы эти люди! Мою должность выставили на конкурс! Что ж, я тоже приму в нем участие и верну свое законное место в наших рядах. Вы поможете мне в этом деле и своими стонами покажете всем, что Софоклис еще жив. Сейчас вас свяжут по рукам и ногам, и я обязуюсь одной рукой мучить вас так же лихо, как мучил бы самый ловкий из этих господ.

Чтобы угодить этому негодяю, мне связали руки. Он повернулся ко мне и стал по одному вырывать у меня волосы, демонстрируя терпение и старание, каким отличаются опытные специалисты по эпиляции. Когда я понял, в чем заключается пытка, то решил, что раненый, тронутый моим бедственным состоянием и смягчившийся от собственных страданий, решил отвлечь от меня внимание товарищей и дать мне возможность передохнуть. Вырывание одного волоса причиняет слабую боль, не сильнее, чем укол булавкой. Потеря первых двадцати волос не очень меня опечалила, и я пожелал им доброго пути. Но совсем скоро я запел совсем по-другому. Кожа головы, раздраженная множеством микротравм, воспалилась. Вследствие этого зуд, сначала легкий, затем довольно сильный, а потом и нестерпимый, охватил всю мою голову. Я попытался почесать голову и сразу понял, почему этот гад велел меня связать. От беспомощности мне стало еще хуже. Каждый раз, когда рука Софоклиса приближалась к моей шевелюре, я чувствовал, как по телу пробегает волна болезненной дрожи. Затем необычно сильный зуд распространился по рукам и ногам. Перевозбужденная нервная система покрыла все тело бесчисленными болевыми точками, которые жгли сильнее, чем туника Деяниры25. Я катался по земле, умолял о пощаде и сожа-

лел о том, что меня не бьют палками по стопам. Палач почувствовал жалость ко мне, когда у него самого иссякли силы, заболели глаза и отяжелела голова. Тогда он запустил руку в мою шевелюру, сильно дернул за волосы и отвалился, заставив меня испустить крик отчаяния.

— Теперь моя очередь, — сказал Мустакас. — Ты полежишь у огня и сам решишь, насколько я лучше Софоклиса и достоин ли я стать помощником Короля.

Он поднял меня, словно перышко, отнес в лагерь и уложил на груду смолистых дров, затем разрезал веревки и раздел меня, оставив из всей одежды одни