консолидации, укреплению солидарности и готовить практические решения в условиях острого кризиса.

Войны встряхивают общество и побуждают миллионы людей к активному участию в событиях, даже если к этому у рядовых граждан не было ни стремления, ни потребности. Именно поэтому военные конфликты часто оказываются катализаторами революционных перемен. Однако точно так же, как наивно было бы верить, будто эти перемены произойдут стихийно в нужном нам направлении, нет смысла и сетовать на то, что, обрушившись на нас внезапно, катастрофа застала нас неподготовленными. Подготовиться к таким событиям заранее невозможно в принципе.

Восторжествовавшая в Советском Союзе официальная версия марксизма не только описывала революцию как одномоментное или очень краткое по времени историческое событие, сутью которого становится взятие власти передовой партией, но и представляло это событие как закономерный результат длительной подготовительной работы, которую вела партия по сознательному и заранее составленному плану. Вооруженные люди, заполняющие коридоры дворцов и учреждений, становятся выразительным фоном, на котором разыгрывается совершенно другая драма. Оружие воспевается, но политика рулит. Догматическая идеология обязательным условием победы объявляет наличие «субъективного фактора» в виде наличия уже набравшихся опыта, зрелых лидеров и возглавляемой ими партии, готовой сразу возглавить государство. По сути дела, такой взгляд на преобразование общества предполагает, что любая революция делается именно «сверху», даже если первоначальный импульс для нее возникает «снизу» в виде народных волнений, восстаний или офицерских заговоров. А если у вас нет такого заранее сконструированного политического инструмента или он является недостаточно мощным, то лучше и не вмешиваться в события, покорно ожидая того счастливого момента, когда у вас все будет именно так, как требует выученная в кабинете теория.

Действительная история революций, однако, имеет мало общего с этой схемой. Низы общества, неожиданно (часто даже для самих себя) выходящие на политическую сцену, вовсе не собираются с нее уходить, чтобы разом уступить место профессиональным революционерам вооруженным научной идеологией. А сами революционеры никогда не бывают готовы заранее к той роли, которую они собираются играть. Разумеется, порой они воображают себя вождями, которым почему-то недостает массовой поддержки. Эту поддержку остается либо завоевать настойчивой пропагандой своих идей, либо она придет сама собой под влиянием опыта. Тот факт, что, получая новый опыт, массы начинают приходить к собственным выводам, рассматривается в лучшем случае как некое случайное и преходящее обстоятельство. И чем больше социалистические и коммунистические партии пытались действовать в соответствии с некоторыми предварительно придуманными планами или выученными готовыми теориями, тем более они, столкнувшись с реальными революционными событиями, оказывались в положении генералов, которые, как известно, всегда готовятся к предыдущей войне.

Реально успешные революционные партии были именно порождением революции, они формировались под ее воздействием и по мере того, как складывались новая политическая культура и практика[292]. Именно поэтому все победившие революции оказывались «неправильными» с точки зрения теории: социал-демократы предъявляли эти претензии большевикам, советские коммунисты и их последователи не могли понять югославскую, китайскую и кубинскую революции.

Однако если революцию невозможно спланировать и вообразить заранее, а революционная партия, сконструированная по готовым образцам прошлого, оказывается совершенно бесполезной и даже вредной организацией в момент, когда массы начинают действовать, отсюда отнюдь не следует, будто к масштабным общественным потрясениям невозможно подготовиться. Просто эта подготовка должна состоять не в копировании готовых организационных образцов или повторении готовых лозунгов, а в работе с текущей социальной повесткой. Массовая политика не может развиваться в отрыве от массового сознания. Однако миллионы людей не всегда понимают смысл стоящих перед ними задач сразу и адекватно. Именно в такой опережающей работе по осмыслению и формулированию назревших задач состоит смысл существования радикальных интеллектуалов и политиков.

ЧАСТЬ 4

УПАВШЕЕ ЗНАМЯ

ГЛАВА 1. КТО ИЗМЕНИТ ОБЩЕСТВО?

Гнев, отрицание, торг, принятие — стандартное описание смены эмоциональных состояний людей, столкнувшихся с катастрофической, но непреодолимой реальностью. Именно такими терминами можно было характеризовать и последовательную смену состояний левых идеологов перед лицом неудержимого наступления неолиберализма.

Принятие наступило в разных формах, от открытого признания безальтернативности неолиберальной политики правыми социал-демократами до выстраивания всевозможных изощренных идеологических конструкций интеллектуалами, подобными Майклу Хардту и Тони Негри[293], пытавшимся обосновать поддержку мер, проводимых правящими классами Европейского союза, ссылаясь на то, что развитие капитализма само ведет к его гибели (а следовательно, долг правильных левых состоит в содействии любым инициативам буржуазии). И дело тут не только в том, что эти авторы старательно делали вид, будто не понимали диалектики классовой борьбы, когда развитие капитализма и развитие сопротивления ему идут рука об руку, но и в том, что они сознательно не желали видеть и фундаментального различия между прогрессом и реакцией внутри самого буржуазного общества. Замещая анализ классовой структуры рассказом про общество ничем не определяемых «множеств», отказываясь от анализа конкретных экономических процессов ради повествования о вездесущности и одновременно неуловимости противоречий современного глобального порядка, они походя лишали смысла вообще всякую политическую деятельность левых, не переставая, однако, претендовать на политическую роль в системе, где нет больше никакой содержательной альтернативы, есть только дискурс — радикальный или не очень. То, как Хардт и Негри сумели заместить социологические категории литературными образами, безусловно, свидетельствует об их незаурядном таланте, но это не отменяет того факта, что они приняли (или сделали вид, будто приняли) симптомы разложения социальной структуры за саму социальную структуру.

Между тем изменения, произошедшие в буржуазном обществе за последние 10 лет XX столетия и за два десятилетия XXI века, в самом деле заслуживают серьезного анализа и не могут быть сброшены со счетов. Принципиально важно в данном случае, что из-за глобализации рынка труда разрушились привычные внутриклассовые связи и механизмы солидарности, еще недавно игравшие важнейшую роль не только для борьбы рабочих за свои права, но, как ни парадоксально, для эффективного воспроизводства и стимулирования самого же трудового режима капитализма.

РАЗРУШЕННАЯ ПИРАМИДА

Чем более интегрированным — с точки зрения корпораций — становился рынок труда на глобальном уровне, тем более неоднородным, нестабильным и дискретным оказывался он на национальном и региональном уровне. Традиционная социально-квалификационная пирамида, существовавшая в любом индустриальном обществе, предполагала, конечно, различие уровней квалификации и оплаты труда (от людей, выполнявших самые примитивные и не требующие особых знаний или навыков задачи, до рабочей аристократии, находившейся в привилегированном положении не только по отношению к своим собратьям по классу, но и к администрации предприятий). Но точно так же сохранялась и непосредственная связь между всеми этими уровнями, равно как и возможность в случае успешного развития карьеры, повышения квалификации и приобретения знаний перейти с