порядками, а затем превратившихся в заурядных политических функционеров, решительно защищающих именно эту систему. И все же вырождение радикальных идеологов и политиков оказалось наименьшей проблемой на фоне набиравшего темпы вырождения самого гражданского общества.

Неолиберальные реформы, изменив экономику, не оставили в стороне и базовые структуры общества. Рыночные отношения как метастазы раковых клеток пронизывали гражданские объединения, заставляя их ориентироваться на краткосрочную эффективность и расположение спонсоров. Массовые коалиции и движения отступали под давлением все более профессиональных неправительственных организаций, занимавших на первых порах нишу «представительства» тех или иных интересов, а затем и узурпировавших эту роль, оттесняя самих граждан. Поддержание и воспроизводство таких профессиональных структур, технократов от гражданского общества в конечном счете становилось сутью их деятельности, а низовые интересы оказывались скорее помехой для их «нормального» функционирования.

Следующим закономерным этапом стала деполитизация населения. Связь граждан с политическими партиями, проходившими аналогичную эволюцию, постоянно слабела, а способность людей самостоятельно организовываться на местах, если и не была полностью утрачена, то существенно ослабела. Место организаторов, пропагандистов, агитаторов и даже идеологов заняли профессиональные политтехнологи, прекрасно умеющие работать с такими же профессиональными средствами массовой информации, но мало заинтересованные в содержательной дискуссии. Хуже того, любая попытка навязать обществу дискуссию по существу какого-либо вопроса воспринималась системой уже как помеха нормальному функционированию отлаженного механизма культурных коммуникаций, работавшему по принципу коммерческой выгоды, минимизации издержек и рисков (к числу которых относилась любая содержательная непредсказуемость, любой дискурс, воспринимающийся сообществом как подрывающий его устойчивость).

В какой степени этот процесс был плодом сознательной стратегии элит, а в какой — результатом стихийного процесса, определить уже невозможно, поскольку несомненно имело место и то, и другое. Так или иначе, к 20-м годам XXI столетия процесс приобрел вполне завершенный и до известной степени необратимый характер. Формальное сохранение институтов либеральной демократии не обеспечивало их привычного функционирования, а общество, лишенное политического и гражданского представительства, осталось предоставлено само себе, избегая больших вопросов и находя убежище в частной жизни, которая, в свою очередь, становилась все менее свободной от экономических сил рынка.

Однако парадоксальным образом, деполитизация общества далеко не всегда оказывается благом с точки зрения интересов правящего класса. Она не отменяет и не смягчает противоречий системы, а лишь блокирует возможность их адекватного осмысления массами. Социальные конфликты все равно прорываются наружу — но в форме идеологически неоформленного и неструктурированного бунта, разрушительная сила которого растет пропорционально отсутствию или слабости позитивных альтернатив. В свою очередь, такая отчужденная форма протеста практически блокирует какие-либо долгосрочные варианты реформистского компромисса, поскольку правящий класс, столкнувшись с внезапной угрозой, обнаруживает, что договариваться оказывается не только не с кем, но и не о чем.

В низах общества складывается совершенно обоснованное и ежедневно подтверждаемое ощущение, что элиты, правящие круги, политическое начальство оторвались от народа и не просто безразличны к нему, но уже и враждебны ему. В большинстве случаев интеллектуалы и оппозиционные политики уже не воспринимаются как нечто противостоящее этому порядку.

В России воплощением отчужденности элит от общества стал образ президента Путина, прикрывающегося снайперами на крышах и прячущегося за забором от собственных граждан на Пискаревском мемориальном кладбище в годовщину снятия блокады с Ленинграда. Но и на Западе, несмотря на соблюдение демократических формальностей, разрыв, пусть и не выраженный столь гротескно, ощущался не менее остро. В обществе сложилось твердое и обоснованное представление, что вся политическая элита, независимо от идеологических оттенков (интересных по большей части лишь профессионалам), представляет собой единый закрытый клуб, куда нет доступа посторонним.

К концу 2010-х годов разрыв уже не просто становился очевидным, но и проявлял себя в массовых бунтах и восстаниях, потрясавших самые разные страны. Внезапное голосование британских низов за выход страны из Европейского Союза, протест «желтых жилетов» во Франции, погромы и уличные столкновения в американских городах — все это были признаки надвигающейся беды. Ситуация усугубилась пандемией ковида, необратимо подорвавшей привычный образ жизни. Массовые и по сути революционные восстания, охватившие в январе 2022 года столь разные страны, как Казахстан, Канада и Иран, оказались выразительными симптомами системного кризиса и одновременно — наглядным проявлением катастрофической идейной слабости не только левых, но и общества в целом.

ВОССТАНИЕ ЗАБЫТЫХ НИЗОВ

В конце января 2022 года жители Канады могли в самых разных частях страны видеть одно и то же захватывающее зрелище. Тысячи грузовиков, украшенных национальными флагами, лозунгами, а иногда и флагами отдельных штатов, двигались по дорогам в сторону столицы — Оттавы. Это был протест против принудительной вакцинации, получивший название Freedom Convoy 2022 (Конвой свободы).

Поводом для выступления послужили новые обязательные нормы, принятые властями Канады и США в начале года. Дело в том, что опасаясь новой волны коронавирусной эпидемии, правительства Канады и США приняли комплекс мер, которые должны были, по замыслу чиновников, предотвратить рост числа заболевших. Эти меры включали в себя принудительную вакцинацию, предъявление тестов и карантин. В Канаде новые правила вступили в силу с 15 января, а в США 22 января.

Водители грузовиков, которые обычно ездят в кабине одни, были изумлены и возмущены требованием обязательной вакцинации. Хотя, конечно, они перемещаются между штатами, считать их активными разносчиками болезни нет никакой возможности. Вирус гораздо легче подцепить в общественном транспорте, чем на пустой дороге. Принудительную вакцинацию дальнобойщики восприняли как нарушение своих прав. Лозунгом протеста стало изречение: «Мои права не заканчиваются там, где начинается ваш страх» (My rights don't end where your fear begins).

Несложно догадаться, что вся эта история явилась не более чем поводом для протеста, который зрел давно. И в самом деле, масштабы движения, массовая поддержка, которую оно получило за считанные дни, и огромный вызванный им по всему миру резонанс показывают, что речь шла о чем-то большем, чем о специфическом профессиональном конфликте. Да и сами протестующие не скрывали, что их выступление имеет куда более серьезные задачи, чем просто добиться отмены решения, принятого федеральной властью. Водители грузовиков говорили, что восстали, чтобы вернуть людям украденную у них свободу. Но о какой свободе идет речь?

Массовые выступления 2010-2020-х годов, начавшиеся еще до пандемии коронавируса, имеют под собой два неизменных и общих основания. С одной стороны, затяжной экономический кризис, стагнация, утрата социальных прав и блокированная вертикальная мобильность, когда люди, оказавшиеся в нижней части общественной пирамиды, не имеют особых шансов подняться выше, спровоцировали общее недовольство существующей системой. С другой стороны, этот протест получался каждый раз невнятным и безадресным, когда за непосредственными и очень скромными требованиями скрывалось очень глубокое возмущение. Именно поэтому, кстати, несмотря на исключительно умеренные требования протестующих (отмена повышения цен на топливо