нижних этажей этой пирамиды на средние и даже верхние. К тому же внутри предприятия поощрялось постепенное движение снизу вверх, когда трудовое прошлое (включая опыт работы на более низком уровне) превращалось в своеобразный социальный капитал, укрепляло авторитет и повышало статус работника. Перемещение людей между этажами квалификационной пирамиды, с одной стороны, помогало трудящимся солидаризироваться («верхи» рабочего класса, помня свое прошлое и устраивая карьеру своих детей, не отрывались от «низов»), а с другой стороны, укрепляло дисциплину и поддерживало культуру добросовестного труда на предприятии, создавало перспективы, которыми людей могла стимулировать администрация. Укрепляя рабочий класс, эта система способствовала и более эффективному использованию его труда со стороны капиталистов.

В условиях глобализации, когда разные фрагменты одного и того же производственного процесса могут быть разбросаны по разным регионам и странам, исчезают крупные промышленные центры, собирающие в одном месте большие массы рабочих, снижаются шансы людей выбрать себе место работы, соответствующее квалификации (ближайшая подходящая вакансия может оказаться за несколько сот километров от вашего дома, а то и вовсе на другом конце планеты). В свою очередь, в масштабах отдельных стран подрывается органическая целостность квалификационной пирамиды. Многие рабочие специальности, которые ранее открывали дорогу на более высокий уровень, становятся тупиковыми. Между работниками различных отраслей, специальностей и производств возникают непреодолимые разрывы. Андреас Реквиц называет это «структурой песочных часов»[294], когда для трудящихся, находящихся на верхних и нижних уровнях системы, почти нет промежуточного переходного пространства. Он связывает это со спецификой анализируемой им креативной экономики, но при анализе традиционного индустриального производства мы получаем сходную картину.

Самые драматичные события произошли в старых индустриальных странах, переживших массовое закрытие предприятий. Несмотря на любые технологические достижения, ни одно общество в начале XXI века не может избавиться от огромной массы людей неквалифицированного труда, массы, которая в изменившихся условиях даже нарастает. Однако, с одной стороны, неквалифицированный простой труд, который ранее мог быть лишь первой (и по-своему необходимой) ступенькой жизненной карьеры, превращается теперь в социальный тупик и пожизненный приговор. А с другой стороны, значительная часть таких мест заполняется иммигрантами либо мигрантами. И если первые хоть как-то постепенно вписываются в принимающее их общество, то вторые не закрепляются ни на своих рабочих местах, ни на месте проживания, являясь, по сути, элементом, присутствующем в производственном процессе, но выпадающим из социальной системы.

Экономист Вячеслав Иноземцев, обобщая исследования, посвященные последствиям технологической революции конца XX века, констатирует, что рост интеллектуального потенциала и экспансия творческой активности одной части работников усиливают их отрыв от другой части трудящихся, не имеющих таких возможностей, что порождает «новый тип социального конфликта»[295]. Правда, будучи убежденным либералом, Иноземцев не видит здесь большой проблемы, искренне веря, что в рамках демократии западного типа естественные процессы развития как-нибудь разрешат эту проблему, все само по себе образуется, а в рамках капитализма наступит торжество «постэкономического общества», поскольку благодаря изобилию материальных благ противоречия «не будут столь жестко, как это имело место в экономическом обществе, заданы материальными обстоятельствами»[296].

Увы, события начала XXI века показали, сколь наивными были подобные представления. Квалифицированный труд отрывается от неквалифицированного, образованная часть общества — от трудящихся низов. Социально-квалификационная разобщенность работников блокирует механизмы солидарности, но одновременно негативно сказывается на общей культуре труда, снижая его производительность. То, что в социально-политическом плане укрепляет капитализм, в плане производственном оказывается фактором нарастающей неэффективности, усугубляющей кризисные явления. Противоречия системы обостряются, но это не ведет к автоматической мобилизации людей для решения возникающих проблем.

Своего рода островками стихийной солидарности остаются определенные специальности, работники которых не могут быть перераспределены между странами и регионами либо разобщены каким-то иным способом. Например, неслучайно во всем мире именно акции водителей-дальнобойщиков оказались в 2022 году детонатором больших социальных взрывов (еще ранее такие же выступления водителей происходили и в России из-за введения властями новых дорожных сборов). Однако и в подобных случаях солидарность формируется скорее в форме корпоративно-профессиональной, нежели классовой.

Масса работников самых разных, но плохо связанных между собой специальностей эксплуатируемая разными, порой весьма изощренными способами, больше напоминает народ эпохи раннего капитализма, чем индустриальный рабочий класс XX века. Именно поэтому массы возмущенных пролетариев легче собираются под популистскими лозунгами, нежели под знаменами традиционных левых партий. Но отсюда не следует, будто привычная повестка социализма и солидарности устарела. Напротив, она становится даже более актуальной, ибо ту работу по стихийной солидаризации рабочего класса, которую ранее капитал сам делал за социалистов, он теперь либо не делает совсем, либо делает крайне плохо. Отсюда напрашивается вывод, что данные задачи, хоть и поставлены хозяйственной практикой неолиберализма, решаться должны политическими методами. Если старое рабочее движение в большинстве стран Запада шло от профсоюзной самоорганизации к политическому самосознанию, то в XXI веке вопрос может и должен будет решаться в обратном порядке — от популистских общественных мобилизаций к социалистической и демократической политике, а через нее — к формированию классовой организации и восстановлению сетей солидарности.

ДЕГРАДАЦИЯ ГРАЖДАНСКОГО ОБЩЕСТВА

На протяжении XX века устойчивым противовесом бюрократической деградации государства, авторитаризму и доминированию элитных или олигархических групп принято было считать гражданское общество. Объединяя и организуя различные группы интересов, включая и низовые, оно, по мнению Антонио Грамши, занимает своего рода промежуточное пространство между властью, остающейся в первую очередь аппаратом принуждения, и массой людей, способных через эти структуры не просто отстаивать свои права, но и влиять на принятие решений. Грамши отмечал, что к началу XX века гражданское общество «превратилось в очень сложную структуру, выдерживающую катастрофические „вторжения“ непосредственного экономического элемента (кризисов, депрессий и т. д.)»[297]. По сути, оно выполняет двоякую функцию, сдерживая протестный радикализм масс и одновременно создавая препятствия для произвола элит. Жестокий характер событий в России 1917–1920 годов Грамши склонен был объяснять слабостью гражданского общества, которое не могло смягчить форму классовой борьбы, что отчасти способствовало и победе революции. Напротив, на Западе, где демократические практики имеют немалую историю и укоренены в повседневной жизни, события будут развиваться по иному сценарию, напоминая позиционную войну, когда социалистам придется продвигаться постепенно, добиваясь собственной гегемонии. Ту же точку зрения много лет спустя отстаивал идеолог немецких «новых левых» Руди Дучке, призывая своих сторонников начать долгий путь через институты.

Увы, развитие событий в начале XXI века оказалось разочаровывающим не только для поклонников либеральной демократии, но и для части левых, пытавшихся добросовестно следовать подобным стратегиям. Парламентские институты благополучно «переваривали» радикальных политиков, пытавшихся пробраться через их посредство к влиянию и власти. Достаточно вспомнить лидеров немецкой партии «Зеленых», начавших свою карьеру в качестве решительных борцов с буржуазными ценностями и