— Что это за хуйня? — спросил я, скидывая с себя всю эту бюрократию, потому что моему члену требовался простор.

— Выступаю как лучшая подруга Карисмы. Рано говорить, прошло всего полтора месяца, но план сегрегации уже дает свои результаты. Успеваемость повышается, число нарушений дисциплины идет на спад. Но Карисма хочет, чтобы ты обосновал полученные результаты статистическим анализом.

— Черт побери, Марпесса! На то, чтобы засунуть все это обратно в коробку, уйдет столько же времени, сколько на сами вычисления.

Марпесса схватила мой член за основание и сжала.

— Бонбон, ты стыдишься, что я работаю водителем?

— Что? С чего ты это взяла?

— Ни с чего.

Никакие ласки и поцелуи в уши моей возлюбленной не убирали с ее лица задумчивость, а ее соски не твердели. Заскучав от моих дурацких прелюдий, она засунула краешек ведомости с оценками мне в уретру и нагнула мой член так, чтобы я мог читать ведомость как обеденное меню. Какой-то шестиклассник Майкл Гальегос записался на какие-то там дополнительные предметы и получает по ним оценки, которые я не мог разобрать. Но, если верить комментариям учителя, у него наблюдается прогресс в арифметическом мышлении.

— «Пиар», что это за оценка такая?

— Профессиональные результаты.

Карисма интуитивно ухватила саму психологическую суть моего плана, еще когда я только начал ее осознавать. Она поняла, что черные желают доминирующего белого присутствия рядом с собой, символом которого стала Академия Уитон. Потому что знала: если и сегодня, во времена расового равенства, рядом появляются те, кто белее, богаче, чернее или кита́истее нас, у нас тотчас же возникает потребность произвести впечатление, вести себя подобающе, заправлять рубашку в штаны, исправно делать домашнее задание, не опаздывать, делать удачные штрафные броски, поучать и всячески доказывать свою состоятельность в надежде, что нас не уволят, не арестуют, не увезут в неизвестном направлении и не пристрелят. В сущности Академия Уитон хочет донести до своих студентов те же слова, которые произнес Букер Ти Вашингтон, великий просветитель и основатель Университета Таскиги, обращаясь к своим необразованным братьям: «Набирай полное ведро, пока есть вода». И хотя мне всегда было непонятно, почему именно ведра, почему недальновидный Букер Ти Вашингтон не мог рекомендовать книги, логарифмические линейки или ноутбуки, мне всегда импонировала тяга его и Карисмы иметь под рукой белый паноптикум. Поверьте, то, что Иисус, главы НБА, НФЛ и голоса наших GPS-устройств (даже если они произведены в Японии) белые — это неспроста.

Нет сильнее афродизиака, чем расизм и табель в уретре: поэтому когда полуобнаженная Марпесса взгромоздилась на меня, ее голова и головка моего члена сонно замерли у меня на пупке. Все еще сжимая мой фаллос, Марпесса улетела в снах туда, куда мечтают попасть все водители автобусов. Возможно, это была летная школа, потому что у Марпессы во сне автобусы умеют летать. Они прибывают точно по расписанию и никогда не ломаются. Они ездят по радуге как по мосту, и облака для них — это автобусные парки, а рядом, как истребители, парят инвалиды-колясочники, словно осуществляя сопровождение бомбардировшика. Выйдя на крейсерскую высоту полета, Марпесса разгоняет стаи чаек и перелетных ниггеров, отправляющихся на юг на всю оставшуюся жизнь, гудком, который не бибикает, а играет песни Roxy Music, Bon Iver, Санни Ливайна[169] и песню Нико «В эти дни». И все пассажиры зарабатывают достаточно для жизни. И Букер Ти Вашингтон, частый пассажир ее автобуса, говорит: «Как увидишь космическую продажную тварь Бонбона, любовь всей твоей жизни, спускай свои трусики немедленно…»

Наступил ноябрь, с дня стрельбы прошло примерно полтора месяца, и я достиг больших успехов в отношениях с Марпессой и куда меньших в деле сегрегации Диккенса и повышения урожайности картофеля в Южной Калифорнии: меня отвлекал более-менее регулярный секс. Почему не растет картофель, я знал — из-за слишком жаркого климата. Что же до разделения людей по расовому признаку, тут на меня нашло затмение — а День гетто все приближался. Возможно, я ничем не отличался от других современных художников и был способен всего на одну книгу, один альбом, одно отвратительное деяние, полное огромной ненависти к себе. Мы с Хомини отправились на грядки, отведенные под картофель. Я, стоя на четвереньках, проверял состояние компоста, плотность грунта и втыкал в землю красно-коричневые семенные клубни, а Хомини генерировал идеями решения проблемы сегрегации, забив при этом хуй на свою основную обязанность — уложить шланг с проколотыми мной отверстиями дырочками в верх.

— Масса, а что, если все, кто нам не нравится, будут носить специальные значки, а мы отправим их в лагеря?

— Было уже.

— Ладно, а вот так: рассортировать людей на три группы: черные, цветные и богоподобные. Ввести комендантский час и пропускную систему…

— Устарело, дорогой черный невольник.

— Но в Диккенсе получится, потому что мексиканцы, самоанцы и черные разных оттенков коричневого. — Тут он бросил шланг мимо борозды и полез за чем-то в карман. — На дне у нас будут свои неприкасаемые. Совершенно бесполезные люди. Фанаты «Клипперз»[170], регулировщики дорожного движения и те, кто выполняет грязную работу, связанную с человеческими и животными отходами, — как ты, например.

— Если я неприкасаемый, а ты мой раб, то тебя куда определим?

— Я — талантливый драматический актер, значит, буду брахманом и после смерти достигну нирваны. А ты попадешь туда, где ты, собственно, и есть: будешь валяться в коровьем дерьме.

Я был признателен за такую дружескую поддержку, и пока Хомини продолжал болтать о варнах и индийской кастовой системе применительно к Диккенсу, до меня дошло, откуда у меня появился ментальный блок. Я просто испытывал чувство вины. Я был как Arschloch на Ванзейской конференции[171], или парламентарий-бур в Йоханнесбурге 1948 года[172], или как бы хипстер в жюри «Грэмми», в попытке сделать премию всеохватной, предлагающий добавить такие бессмысленные категории, как «Лучшее R&B-исполнение, сольное, дуэтное/групповое или совместное — вокальное или инструментальное», «Лучшее инструментальное рок-произведение, написанное солистом, умеющим программировать, но не владеющим игрой на музыкальных инструментах». Я был идиотом, когда сидел на всех этих заседаниях, посвященных распределению железнодорожных вагонов, или освободительной борьбе банту в Африке, или альтернативной музыке, и у меня не хватило духу подняться и сказать: «Вам, блин, не кажется, что сегодня это дико?»