Цигарка была свернута из газеты, отчетливо были видны несколько иероглифов, склеена ловко – бумага даже не разошлась. Кацуба аккуратно подцепил окурок кончиками пальцев и спрятал его в спичечный коробок. Коробок этот он специально носил с собой – для таких вот находок, для разных козявок, чинариков, кусочков земли, выковырнутых из следа, обрывков ткани, пуговиц, осколков, застрявших в дереве, и так далее.

– Молодец, Цезарь! – похвалил пса Кацуба. – Идем дальше!

Вырос Кацуба в детском доме, настоящей фамилии не знал. Как не знал, что означает в русском языке слово «Кацуба». В украинском языке такого слова тоже вроде бы не было. И в белорусском не было.

Когда его изловили в кочегарке опоечной фабрики в Чите и притащили в детскую колонию, обнесенную колючей проволокой, то дежурный надзиратель (воспитателей в колонии звали надзирателями, и это было справедливо), брезгливо держась в сторонке от завшивленного беспризорника, выплюнул через губу, украшенную папироской с размякшим мундштуком, всего лишь одно слово:

– Кацуба!

– Что-что? – не понял дежурный писарчук из местных воспитанников по прозвищу Макуха.

– Кацуба! – повысил голос воспитатель, и Макуха, разом оробев, не стал больше ничего спрашивать, а, роняя с пера брызги чернил, записал в журнале дежурств, в графе «фамилия»: Кацуба.

– А зовут тя как? – спросил он у новичка.

– Тимоха.

– Хорошо, пусть будет Тимоха, – одобрил надзиратель, – Тимофей, значит. А отчество… Отчество пусть будет Федорович.

Против этого отчества беспризорник ничего не имел, хотя с другой стороны так и не понял, почему именно Федорович? Может, того дурковатого надзирателя звали Федором? Но во всех случаях жизни Федор – вполне нормальное русское имя. Неплохое. Так будущий следопыт стал Кацубой Тимофеем Федоровичем.

Роста Кацуба был небольшого, сколочен хотя и грубовато, но крепко, надежно – шурупы при ходьбе, во всяком случае, не вываливались.

Потом, когда он уже подрос, обучился грамоте и стал запоем читать книжки, получил письмо из Армавира.

Письмо было написано ровным округлым почерком – сразу делалось понятно, что корпел над ним очень спокойный доброжелательный человек, скорее всего, женщина. Так оно и оказалось – написала его женщина, которая была старше Кацубы на десять лет, фамилия у нее также была Кацуба, звали Алевтиной.

Алевтина сообщала, что прочитала газету с заметкой о лучших воспитанниках трудовой колонии «Заре навстречу», где первым в списке самых лучших, просто выдающихся воспитанников шла фамилия Кацубы, и решила написать.

Все дело в том, что у нее был маленький брат Тимоха, который пропал в Гражданскую войну – то ли с отступающими красными убежал, то ли угодил на штык какого-нибудь перепившего «зеленого» партизана, то ли словил пулю: в общем, растаял человек, словно бы его никогда и не было – проглотило его революционное пространство, даже запаха не осталось, не говоря уже о чем-нибудь более существенном. «Не является ли лучший воспитанник трудовой коммуны “Заре навстречу” Т. Кацуба ее родным братиком?» – с надеждой интересовалась Алевтина. В конце бумаги приписала, что очень ждет ответа.

Конечно, у Кацубы никаких родных и разных там близких людей не было, – может, они и были, но о них он ничего не знал, ни отца, ни матери не помнил. Может быть, эта Алевтина и была какой-нибудь его дальней родственницей, а может, и не была – этого не знал никто. «А с другой стороны, все люди на земле – родственники, – так думал юный материалист Тимоха Кацуба, – все произошли от обезьяны, значит, и мы с Алевтиной – родственники. Поэтому не буду ее огорчать, напишу ей, что она – моя сестра. Очень рад, что она нашлась у меня, а я нашелся у нее… Все будет знать, что у нее родная душа имеется. И я буду знать. Это так здорово – иметь родню». – Тимоха ощутил, как у него перехватило горло, а внутри сделалось тепло: он, честно говоря, даже не знал толком, что такое родня.

Он написал письмо Алевтине. Сообщил, что был сыном кавалерийского эскадрона в Первой конной, у Буденного, в Средней Азии, во время атаки на басмачей Мансура Тамбиева получил контузию и с той минуты прошлое перестало для него, двенадцатилетнего мальчишки, существовать: все, что там находилось, перечеркнул взрыв неприятельской гранаты… После этого он потерял связь с эскадроном, сделался беспризорником, попал в трудовую коммуну…

Алевтина попросила прислать фотокарточку, Кацуба долго колебался, посылать фотяшку или не посылать, потом решил послать… Алевтина отозвалась сразу же, письмо ее было восторженным.

«Это ты, Тимошенька, ты, ты, я ведь тебя узнала мгновенно, едва увидела фотокарточку… Один к одному – тот самый мальчишка, который ушел с красными войсками из Армавира, только повзрослевший. А контузия – это ничего, контузия пройдет, ты не переживай, Тимошенька. Главное – ты жив. И я жива. Еще у нас есть племяш Колька, хороший парень. Работящий. Еще не вырос совсем, но уже хочет устроиться работать в мастерскую обувных колодок, да пока еще не принимают – годами не дотянул, одного года не хватает, чтобы приняли. У нас с этим делом строго, малолеток на работу не берут, поэтому Колька пока помогает по хозяйству. Но время скачет быстро, не успеем оглянуться, как пройдет год и Колька будет стругать вместе со всеми обувные модные колодки. Платят в той мастерской, Тимоша, прилично. Когда надумаешь приехать к нам и поселиться в Армавире, можно будет устроиться в мастерской на работу…»

Кацуба дважды съездил в Армавир, к своим названым родичам, первый раз, когда, закончив учебу в колонии, решил учиться дальше и поступил в пограничную школу, второй – когда уже служил на заставе.

Одно было плохо – очень много времени отнимала дорога, она была готова съесть весь отпуск, оставляла лишь пару часов, чтобы поздороваться и надо было уже собираться обратно. В третий раз повезло – начали летать самолеты. С частыми посадками – за двое суток с хвостиком можно было добраться до Москвы. Чем Кацуба и воспользовался. Воздушная дорога понравилась Кацубе больше, чем наземная, чугунно-рельсовая – и интересно, и времени экономит много.

Алевтина оказалась очень приветливой симпатичной женщиной, к сожалению, бобылкой – никак не могла выйти замуж, поскольку всех мужиков в Армавире повыбивала Гражданская война, а Колька – обычным угрюмым подростком, неразговорчивым, диковатым, с черными цыганскими глазами.

На работу Колька устроился, – как и хотел, – Кацуба же подумал, что может быть, его определить к себе на заставу, научить чему-нибудь путному, но, поговорив с ним очень плотно в последний свой приезд в Армавир (это было всего неделю назад), понял, что ничего из этого не получится. Народ на заставе живет другой – более общительный, более сообразительный и хваткий, никого и ничего не боящийся, готовый и мировую революцию творить, и в азартной лапте коровьим мячиком перешвыриваться, и головы пионеркам дурить, и сочинять достойные письма товарищу Сталину, рапортуя о своих боевых успехах, и собственное оружие чистить до посинения…