делать нечего. Никакой работы, ни летней, ни зимней, в ближайшие две недели не намечается, снег на дворе придавлен твердым настом, его даже сгрести нельзя – снег похож на плотную фанеру, так прихватило нынешней ночью, самое время отдыхать.

– Убили! Умертвили! – продолжала вопить проклятая баба.

Не выдержав, Кацуба вновь расстегнул кобуру нагана.

– Сейчас я тебе покажу, – пообещал он. – Ни один фельдшер тогда уже не возьмется лечить. Поняла?

Баба не унималась, и тогда Кацуба ухватился пальцами за рукоять и выдернул наган из кобуры.

Увидев это, женщина поспешно умолкла, маленькие, наземного цвета глаза ее округлились, в следующий миг она с грохотом захлопнула одну створку окна – чуть стекло не вывалилось, следом захлопнула вторую створку.

Все, крепость эту не взять, а вламываться в дом, проверять, там контрабандист или нет, Кацуба не имел права. Но узнать, кто тут живет, надо было обязательно. Для этого существовал сельсовет.

– Пошли, Цезарь. Сегодня мы эту игру продули. Теперь главное – не продуть ее завтра.

Цезарь понурил голову – он понимал хозяина. Он вообще разумел человеческую речь, ответить только не мог, хотя на вопрос, сколько будет два плюс два, лаял четыре раза, два плюс три – пять раз. Простое арифметическое действие, именуемое сложением. Цезарь знал. В будущем Кацуба планировал обучить пса умножению. Всю таблицу он, конечно, не одолеет, но кое-что знать будет.

Председатель Покровского сельсовета, бывший боец из армии Блюхера, был хорошо знаком Кацубе. Отличный мужик, лихой, хотя и пьющий. Фамилия у него была церковная – Просвиров.

– Идем к Просвирову, – сказал пограничник псу, и тот послушно зашагал за ним.

Жил бывший отчаянный боец, а после – командир взвода, – самом центре села, в пятнадцати шагах от сельсовета. Просвиров уже находился на ногах, ловко помахивая топором, колол дрова. Хозяйство у него было небольшое. И дом небольшой – хата о двух окнах на одну сторону и двух на другую.

Жена у Просвирова умерла, и поэтому по сельским меркам он считался приметным женихом. Тем более, в Покровке женщин-бобылок было много больше, чем одиноких мужчин. Соседкой у Просвирова была старая глуховатая бабка, ходившая по улицам с черенком от метлы – приладить к деревяшке саму метлу и можно было летать, как на аэроплане…

Когда Кацуба появился у председателя сельсовета, бабка тоже вывалилась откуда-то и просипела, обращаясь к Просвирову:

– Иван, а мне немного дровец не наколешь?

– Обязательно наколю, бабка Маланья, – пообещал тот, – не боись – ни в беде, ни в нужде тебя не оставлю, – Просвиров, увидев во дворе гостя, воткнул топор в чурбак, выпрямился.

– Мое почтение, Иван Иванович! – Кацуба приложил руку к козырьку форменной буденовки, украшенной зеленой суконной звездой.

– И мое почтение часовому границы, – поклонился Просвиров. – Квас будешь? Могу угостить. Свежий.

– Не буду. Спасибо. Дел – во! – Кацуба провел себя пальцем по горлу. – Скажи-ка мне, дорогой товарищ председатель, кто у тебя проживает в конце этой улицы, в хате с белыми ставнями, – Кацуба описал дом контрабандиста.

Лицо у Просвирова помрачнело.

– Есть один, – он поморщился, потом обреченно махнул рукой, – мироед, одним словом. У него и прозвище подходящее имеется, сельчане дали, а фамилия, та еще хлеще прозвища – Хватун.

– А прозвище какое?

– Спрут. Дает взаймы копейку, а требует четыре… Такой вот приварок себе определил. И чего же он натворил, ежели, конечно, не секрет?

– Не секрет. Контрабандой промышляет.

– Это на него похоже, – председатель снова поморщился.

– Там его баба придет на меня жаловаться…

– Как придет, так и уйдет. А чего случилось?

– Выстрел слышал?

– Не глухой.

– Это я стрелял…

– В Хватунову бабу?

– Нет. Стрелял в сторону, но был рикошет. Хватунову бабу малость поцарапало.

– У меня она поддержки не получит – сочувствовать по поводу разных царапин я не собираюсь. И не умею.

Кацуба пожал руку Просвирову, кликнул Цезаря и неспешным шагом – устал все-таки, – покинул двор председателя сельсовета.

Воздух тем временем немного помягчел, из низкого, словно бы зачехленного неба посыпалась мелкая, похожая на разваренный песок крупка, быстро прикрыла все следы, выбелила дорогу.

Климат в Уссурийском крае был мягкий, устраивал всех – и людей, и зверей.

Контрабандиста Хватуна Кацуба увидел вечером в сельском шинке. Шинок этот сохранился в Покровке от царских времен, работал он и в годы Гражданской войны, при атамане Калмыкове – одинаково обеспечивал «бимбером» и белых, и красных, стены его слышали и «Марсельезу», и «Вставай, проклятьем заклейменный», и «Боже, царя храни», и «Гоп со смыком» – всякие песни, словом, в годы нэпа расцвел, не пропал шинок и сейчав, хотя сменил название, стал «Закусочной» – исправно угощал завсегдатаев китайской ханкой, жареным бамбуком и пельменями по-харбински.

Спрут сидел в компании двух приятелей и пил ханку. Он действительно был похож на осьминога из Амурского залива – с большой лысой головой и могучим складчатым затылком, выпуклыми, плотно прикрытыми мясистыми веками глазами, ощупывал цепким взглядом каждого, кто входил в шинок. Ощупал Кацубу, смерил с головы до ног и, когда пограничник приблизился к его столу, поинтересовался хриплым голосом:

– Это ты, мужик, ко мне сегодня утром приходил?

– Я.

– Зачем в мою бабу стрелял?

– Да не в нее я стрелял…

– А почему она оказалась подраненной?

– Случайно.

– За случайно бьют отчайно. Я уже написал жалобу товарищу Сталину, понял? И отправил в Кремль.

– Молодец. Думаешь, бумага твоя дойдет до Кремля?

– Дойдет. У меня все, за что ни возьмусь, получается.

– В Китай за товарами часто ходишь, Спрут? – спросил Кацуба, вопрос был неожиданным, глаза у контрабандиста сделались крохотными, узкими, злыми.

– А ты меня поймал? Не возводи поклеп на честного человека, – предупредил он, – иначе тебе же хуже будет. Понял?

– Ты не юли, ответь на вопрос.

– Я напишу товарищу Сталину второе письмо.

– Пиши хоть третье. Только тебе это не поможет.

– Как знать!

– Имей в виду – изловлю я тебя с поличными. Прямо с мешком на плечах.

– А это ты видел? – контрабандист выставил перед собой руку с конопатым громоздким кулаком, другой рукой секанул себя по сгибу локтя, ударил ребром ладони – жест был неприличный. – Вот что ты изловишь, а не мешок с товаром. И уж тем более – меня с мешком. Понял?

– Посмотрим…

– Это слепой сказал – посмотрим. А глухой сказал – услышим, – контрабандист схватил со стола стакан с ханкой, резким движением опрокинул его в себя. Мужиком он был метким – струя попала прямо в горло. Проглотил, даже не поморщившись: видать, ханка была слабенькой, уступала нашей водке, иначе Хватуна передернуло бы.

– А безногий сказал – давай померяемся в беге, кто кого, – продолжал перечень Хватуна Кацуба, – а безрукий – не сыграть ли нам в карты? Только в этой игре у меня козырей будет больше.

В крохотных глазах контрабандиста вспыхнул и тут же погас интерес – впрочем, через несколько секунд ничего, кроме презрительного безразличия, не осталось.

– За бабу мою ответишь, – хриплым дребезжащим голосом пробормотал Хватун. – Я, кроме товарища Сталина, еще твоему комиссару напишу, – в простуженном дребезжании его послышалась угроза.

– Пиши, пиши, писатель… Лев Толстой!

К Кацубе подскочил мужик с растрепанной рыжей бороденкой, в замусоленном белом фартуке, нагнулся, ловко подхватил полу фартука