Конечно, сидит сейчас контрабандист за печкой, зубами щелкает, возможно, картошку в мундире ест и луком закусывает, а возможно, замостырился уже по внутренней лестнице на чердак, чтобы оттуда дать деру в вольные кущи, либо сверху прыгнуть на пограничника злым волком… Прыгнуть и расправиться. Кацуба не выдержал, даже голову поднял: а вдруг злодей уже сидит на крыше?

На крыше никого не было. Тогда Кацуба в третий раз подступился к окну, хотел громыхнуть по раме кулаком, уже пальцы сложил, сжал для хорошего удара, но в последний момент сдержал себя – так ведь и рама и стекло могут разлететься в мелкие брызги, а этого делать никак нельзя: некультурственно это.

Он снова побрякал костяшками пальцев по окну.

– Хозяева-а, хватит спать, отзовитесь!

В доме что-то зашуршало, занавеска шевельнулась: видать, до хозяев наконец-то дошло, что пограничник не уйдет отсюда до тех пор, пока с кем-нибудь не пообщается. А поговорить ему, судя по нетерпеливому напряженному лицу и злому рыку, вырывавшемуся из пасти его черной собаки, очень надо. От своего пограничник не отступится.

Занавеска резко отодвинулась вбок, и в окне, по ту сторону стекол, нарисовалась плотная, с могучими плечами женщина в розовой, туго обтягивающей ее грудь шелковой комбинации… Впрочем, нежная одежда эта обтягивала не грудь женщины, груди у нее как раз не было, вместо этого бугрились два крохотных пупырышка, похожих на задки у молодых огурцов, комбинация обтягивала мощную грудную клетку.

Женщина что-то проговорила – было видно, как открывается и закрывается ее темный рот, угрожающе поблескивают зубы, но вот что она там говорила, не было слышно.

– Дверь-то открой! – выкрикнул Кацуба громко, но женщина показала пальцами себе на уши – не слышит, мол, ничего. Розовая комбинация еще туже обтянула ее тело, на руках вспухли бугристые, как у тракториста, мускулы. Может, эта баба действительно работала в местном колхозе трактористом, накачала себе бульонки, ворочая тяжелые железки, отвинчивая и привинчивая громоздкие детали, подтягивая вручную к машине прицепные приспособления, плуг или борону, ремонтируя мотор у капризного «фордзона» – в общем, есть на чем накачать себе мускулы…

– Дверь, говорю, открой! – прокричал что было силы Кацуба.

Вместо двери, которая была заперта толстым железным засовом, дама открыла половину окна, рявкнула грозно:

– Ну!

– Где хозяин? – поинтересовался Кацуба, стараясь, чтобы голос его звучал как можно спокойнее, хотя ощущал, как в нем закипает злость: ведь дай волю этой бабе, она съест его без горчицы и соли…

– Где надо, там и есть, – грозный голос дамы сделался еще более грозным. – Зачем он тебе?

– Поговорить хочу.

Дама уперла «руки в боки», мышцы у нее напряглись – внушительные были бульонки.

– Поговори-ить? – протянула она издевательски. – А собака твоя что, тоже хочет поговорить?

– Тоже хочет, – спокойно подтвердил Кацуба. Горький жар, возникший у него внутри, не проходил, более того, к нему прибавилась обида: а какое право так разговаривать с ним имеет эта корова? Протянул руку к Цезарю, погладил его по голове. Цезарь, разделяя возмущенные чувства своего хозяина, зарычал с тихой угрозой.

– Це-це-це, – передразнила Цезаря вредная дама, клацнула зубами громко, челюсти у нее были такие, что запросто могли перекусить толстую кедровую ветку, пес от неожиданности даже рычать перестал.

– Хватит впустую воздух сотрясать. – Кацуба не выдержал, повысил голос: – Где твой мужик? Давай его сюда!

– Це-це-це, – вновь дразняще зацецекала дама, повела могучими плечами в одну сторону, потом в другую и решительным движением распахнула вторую половину окна.

Из дома на Кацубу пахнуло теплом. Дама развернулась к нему спиной, рывком приподняла над подоконником свой мощный зад и задрала розовую рубашку-ночнушку. Обнажилась внушительная плоть.

– Вот тут мой муж, можешь поискать, – дама хлопнула себя ладонью по заднице.

Две тяжелые бело-розовые половинки насмешливо дрогнули, сжались, разжались красноречиво, словно бы плюнули в лицо Кацубе. Зад у дамы был по-настоящему гигантский. Это сколько же картошки и мяса надо было съесть и переварить, чтобы отрастить себе такие окорока!

В «Расее» – там, за Сибирью, за Уралом, в местах, которые Кацуба проехал, чтобы побывать у названой сестры Алевтины с племяшом, такие отъевшиеся люди не встречаются – там все более преобладает худая плоть.

Кацуба, ощутив, что в горле у него возникли две твердые костяшки, зашевелились недобро, причиняя неудобство и боль, еще что-то, а что именно он не понял – ну, будто бы пуля чиркнула его по плечу, и пограничник потянулся рукой к нагану.

Дама тем временем снова похлопала себя ладонью по заднице. Мясистые половинки затрепетали, будто живые. Жест был очень выразительный. Кацуба вытащил из кобуры наган и с громким клацаньем взвел курок. Думал, что голозадая разбойница среагирует на предупреждающий звук, который способен насторожить любое опытное ухо, но дама, видать, не знала, что такое война, и никогда не слышала свиста пуль, поэтому даже бровью не повела – клацанье курка оказалось для нее пустым звуком.

И тогда Кацуба выстрелил. Стрелял он, естественно, не в оскорбительное мясистое панно, выставленное в окне, а в ставню, в самый край ее, чтобы попугать, сбить малость гонор с чертовой бабы – все-таки он представлял здесь пограничную власть, если уж на то пошло, – вла-асть…

Все произошло у него на глазах, замедленно, словно бы нечистая сила откуда-то примчалась, совершила что-то колдовское, остановила время. Пуля всадилась в окрашенный белой краской край ставни, но не раскрошила его, а угодила в металлическую полоску, укреплявшую ставню, содрала краску и с гудящим шмелиным звуком отрикошетила в сторону. И… попала прямо в задницу дамы.

Конечно, пуля могла отрикошетить и в самого Кацубу, но она предпочла другую цель. Изогнутая плошка металла, закованная в медную рубашку, как в броню, без всяких усилий прошила одну откляченную половину, выставленную в окне, – самый край, задела лишь чуть, и унеслась в сторону.

Половина стремительно окрасилась кровью, красные капли брызнули в стекло. Задница в ту же секунду исчезла из оконного проема.

– А-а-а! – что было мочи завопила женщина. – Убили! А-а-а! – Крик ее резал уши, рождал на коже сыпь, слышен он был, наверное, на той стороне Покровки, этого громкого вопля не выдержал даже храбрый Цезарь и поджал хвост. Кацуба заморгал виновато и рявкнул:

– Тих-ха!

– А-а-а! Застрелили! Умертвили! А-а-а!

– Тих-ха! – вновь рявкнул Кацуба, засунул наган в кобуру. Ощутил, как у него затряслась рука. Но голос не дрожал. – Иначе я тебе сейчас вторую дырку сделаю, хочешь?

– А-а-а! – крик угас, словно бы в горло даме попала деревяшка, заткнула глотку, преградила путь воплю.

– Заруби себе на носу, – жестко и громко, стараясь, чтобы голос его не дрогнул, не сорвался, произнес Кацуба, – никто тебя не убивал. А непомерная задница твоя заживет ровно через два дня.

– А-а-а!.. – вновь начала остервенело вопить баба, от крика ее вязаная занавеска даже вылетела наружу, захлопала на ветерке.

Уже наступило утро, было светло, во дворах мычали коровы, требуя сена, хозяева просыпались неохотно – все равно ведь