плюс пара переводчиков. Справлюсь!» Во нахал! И ведь взрослый, седой мужчина! Бывший секретарь обкома!

– А ты что? – спрашиваю.

– Что, что… – вздыхает она. – Накатала докладную ректору, копию в партбюро.

– Ну и он что?

– Как шелковый стал!

Голос с другой стороны

мечта архивиста

Я мечтаю однажды взять в руки истрепанную тетрадку. Большую, самодельную, сшитую из полусотни согнутых листов синеватой оберточной, так называемой сахарной бумаги, исписанную крупным отчетливым почерком, но не «писарским», а как бы «церковным», чуть похожим на старинный полуустав. Пролежавшую более полутораста лет на чердаке, да не просто, а под сундуком, оттого никем столько лет не замеченную.

И чтобы в этой тетрадке было написано:

«Аз, многогрешный Евстафий Савельев сын Кулебякин, смиренный, однако же знающий грамоте и прилежный к чтению иподиакон, а по чести говоря, просто-напросто худой и недостойный псаломщик храма во имя святого Николая Чудотворца на Кочках, что в имении Ясная Поляна, записал сии соблазнительные столбцы, единственно во исполнение сказанного в Писании: “Несть бо тайно, еже не явлено будет”.

Начал же я сие сочинение, лучше сказать, хронику или же летопись, ненароком услыхавши большой скандал в барском доме.

Случилось же так, поскольку управитель графа обещался нашему батюшке отцу Михаилу, что даст записку к графскому столяру, починить сломанный свечной ящик, каковой был уронен на пол и пнут ногою кучером Ефимом, явившимся в храм в опьяненном виде и буйном состоянии. Но сей Ефим уже принес покаяние и был батюшкою отцом Михаилом прощен, ящик же чинить препоручено было мне.

Вкратце повествуя, аз грешный, направляясь на поиски управителя с оным разбитым ящиком в руках, проходивши мимо отворенного окна барского дома, увидал краем глаза графскую молодую жену, то есть молодую графиню Софию Андреевну, и ее какую-то приезжую родственницу. О чем-то они говорили горячо и громко. Я же, по свойственному моей грешной натуре недостойному любопытству, замедлил шаги, а потом сделал вид, что переобуваю сапог, для чего присел в траву в пяти саженях от окна, сломанный же ящик свечной поставил рядом.

Твердо полагаю, что барыни, хоть и стояли около раскрытого окна – меня не заметили, а ежели заметили, то внимания своего вельможного на меня не обратили, ибо по виду моему – а одет я был плохонько и старенько – причислили меня к дворовой прислуге нижайшего ранжира, на кого и обращать-то внимание совсем не надобно и даже неприлично. А на дьячка – и того менее.

Посему и продолжали разговор.

А разговор был о том, что, дескать, барин наш, граф Лев Николаевич, перед самою свадьбой едва что не силою заставил невесту прочитать свой дневник, в коем описывал свои похотливые устремления к дворовым и деревенским девкам. И мало этого – главную свою полюбовницу Аксинью до сей поры приказывал звать в дом – мыть полы и выбивать половики. Оттого и кричала графиня чуть не до слезы: простая, дескать, баба, белая, толстая – а он, дескать, с нее глаз не сводит, – и снова в крик: “Дайте мне ружье и кинжал, застрелю-зарежу и ее, и мужа!”

Про эту Аксинью Базыкину, жену отходника, бабу справную, статную и ладную, я слыхал не раз; может, и многие слыхали, да помалкивали – граф все-таки, барин-батюшка. Слыхивал я также, что окроме оной Аксиньи у барина графа были и другие бабы и девки. Более же всего солдатки, отходницы и вдовы – оно надежнее. Бывали и молодайки при мужике слабосильном али надорвавшемся на работах. Девки хотя тоже были, но не так уж часто. Аксинья же, о коей гневалась молодая графиня, была окончательная в том ряду перед законным браком.

Ну, услыхал и услыхал.

Переобул сапог, подхватил ящик и пошел искать господина управляющего.

Однако через месяц примерно случилось со мною некоторое происшествие. Увидал я у господина управляющего – который мне записочку-то давал к столяру! – корзину ненужных бумаг, а среди них затрепанную книжку некоего альманаха, каковую, имея страсть к чтению, выпросил себе. В оной книжице среди статей, стихотворений и забавных гравюр был роман господина Достоевского “Бедные люди”.

Не скажу, чтобы мне особо понравилось сие сочинение. В нем, как в любом романе господ Марлинского или Загоскина, конец виден с самого начала. Варенька всё равно непременно должна была выйти замуж хоть за кого и оставить бедного Макара Девушкина в одиноком тосковании. Ибо как же иначе? Повенчаться они не могли по причине обоюдной бедности и великой разницы в годах – лет двадцать пять, а то и более. Она ему в дочери годилась! Оставить же Вареньку в старых девушках только лишь для того, чтоб Макару Алексеичу было кому письма писать, – и вовсе жестокость невероятная, да и не умно, и автор г-н Достоевский никак не мог такого допустить.

Понравилась же мне в сем романе натуральность показания событий, наипаче же – натуральность речей в письмах Макара Алексеича и Вареньки. Ах! Словно голос живых людей услыхал, простых и жалобных.

Поначалу я даже подумал, что г-ну Достоевскому досталась подлинная связка тех писем и он ее, после малой обработки в смысле грамоты, подверг напечатанию. После же понял, что ежели Варенька и Макар Алексеич на самом деле жили на свете и письма писали – связок было две. И уж та, что у Вареньки, всенепременно была ею сожжена в печке, чтобы господин Быков, будущий муж ея, не увидал. Да и Макар Алексеич, человек робкий, но благородных помышлений – ни за что бы не дал г-ну Достоевскому письма Вареньки для повсеместного опубликования. Посему я и решил, что всё это есть сочинение автора.

Тут-то мне и вошло в голову: ах, думаю, ах! Прочитать бы роман в виде переписки графа нашего Льва Николаевича с Аксиньей Базыкиной, а там и с прочими дворовыми и деревенскими бабами, девками тож.

Однако это было бы чистейшее сочинительство, ибо полюбовницы простого звания графам письма не пишут, а графы дворовым девкам – тем паче.

Тогда вошла мне в голову другая мысль. Оставим графа в стороне и обратим внимание на баб и девок.

Что мыслил и чувствовал граф, нам неведомо. Впрочем, нет. Что ж это я пишу такое? Совершенно напротив! Что мыслил граф, нам досконально известно из книг русских и переводных сочинителей: они сами все по большей части графы. Герои их романов такожде суть графы, князья, дворяне или купцы.

Любопытнее же всего узнать, что мыслила и чувствовала деревенская баба, солдатка или отходница, или