даже девка молодая, каковую персону граф сделал своею полюбовницей. Чтобы она, как Варенька или Макар Алексеич, поведала нам свои жалости, а и радости тоже, ежели были.

Аз же, смиренный Евстафий Савельев сын Кулебякин, худой и немудрый псаломщик, никоим образом несмь сочинитель или автор. Но отчего бы мне тогда не выспросить обозначенных баб или девок? А уж рассказанное ими занести в тетрадку. А там, по прошествии времени, передать сию тетрадку графу нашему Льву Николаевичу, который-то уж точно есть одареннейший сочинитель, и вот он-то дополнит ее соображениями со своей, с графской то есть, стороны и сумеет превзойти г-на Достоевского в натуральности.

Сказано – сделано.

Первым делом я приступил к уже упомянутой Аксинье Базыкиной. Светлым вечером окликнул ее на улице, когда она гнала корову домой. Залюбовался – баба и впрямь ладная, статная. Руки белые, полные.

– Чего тебе, Сташенька? – спросила, ибо сана священнического я не имею, а годами едва ли не моложе нее.

– За околицей сто шагов левее кусты, за кустами копенка, приходи, Аксиньюшка, угощу вином и закускою.

– Эк! – засмеялась. – А что батюшка скажет?

– Родный батюшка, – отвечаю, – уж помре, Царствие Небесное.

– Вечный покой, – говорит и крестится. – А отец Михаил?

– А мы скрытненько, – говорю. – Аки тати в нощи. Хотя Бог всё видит.

Улыбаюсь, а у самого сердце прыг-прыг.

– Не беда, – отвечает. – Он всё видит, а нас, глядишь, и не приметит. Как затемняет, приду.

“Святые, – думаю, – угодники! Как легко согласилась! Небось собралась известное дело что”.

Пришел, она уж там. Плахту расстелила. Сел рядом, достаю штоф вина, оловянные стопки, в туеске пряники, хлеб, крутые обчищенные яйца, солонины два куска.

Она выпила, я только пригубил. Закусили. Потом по второй. По третьей – под яичко с сольцой. Недешево!

– Давай, – говорит она, – давай, Сташенька, поскорее, я уж назад тороплюсь. И полтину серебром.

Откинулась спиной на копенку, понёву кверху тянет. Месяц из облака вышел. Ноги белые, беда!

– Да я не для того! – прервал я ее распутное стремление.

– Для чего ж тогда?

Объяснил, что мне от нее надобно. Чтоб рассказала, как и что у нее с графом было. Да не просто раз-два-левой-правой, а чтобы с чувствами.

Колени свела. Обдернула понёву. Брови сдвинула.

– Налей еще. Пряничка отломи. Ладно. Но не сегодня. Сама время выберу, когда всё в памяти соберу. Только угощение послаще, и полтину не забудь.

– Полтину, Аксиньюшка? Бога побойся! Лён ночами мять, целый пуд намять – за то баба насилу два гривенника заработает. И это ж какой труд. В поте лица! А ты – полтину! За разговор, да с моим винцом! Совести нет в тебе!

Выпила еще, пряником заела, вздохнула этак протяжно и говорит:

– Любила я очень графа Льва Николаича. Потому и деньги.

Встает, отряхает солому с плеч.

– Постой! – говорю. – Так что же, граф тебе всякий раз полтину платил? А может, и поболее?

Она рассмеялась и говорит:

– Заплатишь полтину – расскажу!

Убежала. Совсем темно было, месяц за облака зашел.

Вот наконец-то настало время.

Устроились мы на сеновале. Я на всякий случай прихватил, вдобавок к угощению и раздобытой полтине, лист бумаги, согнутый вчетверо, и карандашик.

Аксинья выпила первую стопку, закусила пряником, спрятала полтину куда-то себе в пояс и начала:

– Дело, стало быть, так было. Ефим, муж мой законный, опять уехал в Тулу плотничать. До Яблочного Спаса, а дело на Троицу. Трех дней не прошло – стукнула в окно Татьяна, старостиха. Так и так. «Слышь, барин зовет. Очень ты ему люба». Я прямо охнула. Барин – это ж не приказчик какой, не егерь, не лесник. Не проезжий господин. Барин, граф! Красивый какой. Высокий. Молодой, едва тридцать лет! Бородушка черная. Глаза горят. Удача такая. Но спросила: «Откуль он меня знает?» – «А вот увидел на жатве». – «И прям тебе сказал?» – «Зачем мне. Кучеру своему. А кучер Егору-старосте, мужу моему. А он уж мне поручил». – «Куда ж идти?» – «Я покажу». Показала. За огородом чаща, там овражек, за овражком баня.

– Ты, Аксиньюшка, тут помянула, – перебил я на минутку. – Тут помянула приказчика, также егеря и лесника, да и проезжего господина… Али ты с ними тоже побывала?

– Нет! – громко сказала она и рукой махнула. – Это так. Это бабы сказывают!

Непонятно было, правду она сказала или солгала.

– Вот я и пришла в назначенный час. Перед тем в лохани помылась, как Татьяна-старостиха велела. Занавеску белую, с вышивкой, чистую надела. Понёву красную. Платок красный, вот этот как раз. Босиком пришла…

Аксинья незнамо почему скинула лапти, ноги вытянула.

Потянулась за вином. Я ей налил. Она выпила, и дальше говорит:

– Стою посреди старой баньки, жду. Уж долго так. Устала стоять. Села на скамью. Нет никого. Легла на спину. Руку под голову. Задремала. И тут дверь скрып-скрып, и входит, значит, граф Лев Николаевич…»

Ну и так далее.

Жалко, нет такой тетрадки. Так и не услышим мы голос с другой стороны. С той стороны. С крепостной, с крестьянской, с рабской – уж будем прямо говорить.

Иногда думаешь: ну а что бы она рассказала? Что она вообще смогла бы рассказать? «Задрала я понёву, а граф сбросил порты, лег на меня и давай, и давай…» Нет, погодите. Она же любила его. Что же она чувствовала? Что переживала в своем сердце? Радость, счастье, а потом обиду, гнев? Не могу поверить, что для нее это было – как вымыть полы в барском доме. А если в самом деле так – то, слушая ее голос, надо убедиться и доказать, что она – тупое, бесчувственное создание. Точнее, «тупое чувственное» создание, которому недоступны душевные переживания любви. Но не может такого быть! Энгельгардт в своих знаменитых «Письмах из деревни» замечает: «Я думаю, что тот, кто не знает, как может любить деревенская баба, готовая всем жертвовать для любимого человека, тот вообще не знает, как может любить женщина». Притом, пишет он же, среди них есть холодные циничные шлюхи: «Нравы деревенских баб и девок до невероятности просты: деньги, какой-нибудь платок…»

А иногда это сочетается в одной личности.

В общем, очень интересно было бы узнать. Но увы, тетрадки такой нет.

Секреты и советы

литературные заметки

ДОЖДЬ В ФИНАЛЕ

Тут все кругом взрослые дяди и тети, и, надеюсь, все понимают, почему писатели так любят заканчивать свои произведения дождем.

«Дождь стучал в окно всю ночь» (Чехов).

«Немного погодя я вышел и спустился по лестнице и пошел к себе в