– Расскажите мне о Вилли Куломе.

– Я встретилась с ним в начале августа, это была суббота… Восьмое, кажется. Должна признаться, с первого взгляда он меня немного напугал, он был… очень усталым. Но вел себя уважительно, представился студентом кинофакультета, который готовит работу о фобиях. Сказал, что наткнулся на статьи об этом случае, когда проводил свои исследования.

– Чего он хотел?

– Стоял здесь, как и вы, и тоже пытался понять, почему Тома больше не боялся акул. Я ему сказала то же, что и вам: представления не имею. Он начал расспрашивать об аварии с автобусом, его это вроде бы заинтересовало.

– Уточните.

– Он выяснял у меня дату, место. Я даже дала ему фотографию, где мы все позируем перед автобусом. Потом он ушел, и я больше никогда о нем не слышала. До сегодняшнего дня…

– А можете рассказать мне о той аварии с автобусом?

– Вы найдете в Интернете, о ней писали. Наберите: «август 2013, авария автобуса, Фуа». Фуа – это, разумеется, город[44]. Где-то недалеко мы и навернулись. Шина лопнула на спуске, и машина пошла вразнос. У водителя хватило присутствия духа, чтобы направить машину к горе, иначе нам бы всем конец. Больше и рассказывать нечего. Ужасная история, но вполне обычная.

На взгляд Люси, все было слишком расплывчато. Трудно понять, зачем молодому человеку понадобилось приезжать сюда, да еще врать относительно истинной причины своего визита. Выйдя из здания, она поблагодарила собеседницу и попросила прислать все, что найдется о той поездке в Испанию, хотя понятия не имела, что будет делать с этой информацией. Лола Пино обещала отправить сегодня же вечером.

– Если найдете хоть что-то, обязательно сообщите, – проговорила наконец вдова. – Мне было так тяжело.

Люси дала слово. Оставалось убить еще полтора часа до поезда в Париж. Она вернулась на рейд и стала смотреть на солнце, которое только-только начало заливать море неистовым алым пламенем. Что на самом деле искал Вилли Кулом, направляясь сюда? И что могло подвигнуть человека с фобией на акул валять дурака между эмалевыми перегородками?

Люси предстояло уехать из Бретани, увозя больше вопросов, чем было до приезда.

И она это ненавидела.

Зажав под мышкой одну из картин, Шарко в конце дня постучал в дверь лофта неподалеку от Дома Ревель, центра художественных промыслов в Пантене. В городе действительно обреталось большое число дизайнеров, художников, ремесленников, которые проявляли свои таланты во всех мыслимых и немыслимых областях, от создания изделий из стекла до воспроизведения в 3D предметов, сформированных голосом.

На первый взгляд Данни Боньер напомнила ему приматолога Джейн Гудолл[45], которую вытащили из ее джунглей. Хвостик седых волос, шорты и желтая, как саванна, майка, босые ноги и длинные костистые руки: ей только шимпанзе не хватало. Судя по фотографиям, Шарко представлял ее помоложе, но она уже перешагнула за полтинник.

Перемолвившись парой слов, она впустила Шарко в мастерскую – кусок девственного леса под огромным стеклянным потолком, ограниченным только соседними стенами. Пальмы, банановые деревья, юкка росли где придется, окружая пространство, отведенное для творчества и загроможденное кистями, рабочими досками, цветными горшочками. Оленьи рога украшали велосипедный шлем, сделанные из ткани хвосты кошачьих и туфли, похожие на кошачьи лапы, висели на невидимых проволоках. Маски, фетиши и оружие туземцев занимали все стены слева.

– Кофе? Чай?

– Кофе, пожалуйста. Черный, без сахара.

– Гватемальский? Бразильский? Коста-риканский?

– Гм… какой пожелаете. Был бы кофе.

Франк прошел в мастерскую и прислонил принесенную картину к ножке стола. Оглядел расставленные на мольбертах пресловутые полотна, написанные синей кровью мечехвостов. От этих произведений, исполненных с безумной точностью, исходил земной, глубинный магнетизм. Боньер писала животных, в основном млекопитающих. Коп двинулся направо, прошел мимо длинного червя, извивающегося в аквариуме с песчаным дном, отметил множество книг о крови, ее истории, мифах, удивился странным ходулям: художница работала над протезами, похожими на конские ноги.

– Это для моего следующего перформанса, который я устрою перед Рождеством, – сказала она, протягивая ему чашку. – На этот раз я проведу его в Швейцарии, чтобы избежать проблем, с которыми столкнулась здесь, во Франции, с In the Mind of a Wolf.

Она говорила с изысканной медлительностью, словно под воздействием экзотических наркотиков. Шарко отчетливо представлял себе, как она живет бок о бок с шаманами в дебрях девственных лесов, в мире заклинаний и ритуалов. И однако, он еще ни у кого не видел столь проницательного взгляда. Под льющимся с потолка светом его пронзали насквозь глаза с радужкой цвета лагунной синевы.

Копу хотелось немного освоиться. Приспособиться к этому сумасшедшему миру, о существовании которого он еще несколько часов назад не подозревал. Он чувствовал, что с губ художницы могут сорваться ответы.

– А в чем будет заключаться будущий перформанс?

– Я введу себе сыворотку лошадиной крови и останусь лежать минут десять под наблюдением, чтобы удостовериться, что все идет, как предусмотрено, и нет никакого анафилактического шока. Разумеется, публика будет присутствовать на всем перформансе, от начала и до конца. Сначала посредством установленной камеры, поскольку зрители будут находиться в соседнем помещении вместе с Луксор, потом вживую.

– Луксор?

– Кобыла. На этот раз я предпочла самку.

Она взяла один из протезов и показала, куда вставит ногу. Судя по свисающим с потолка предметам, она уже влезала в шкуру кошки, оленя, птицы…

– Потом я натяну эту пару протезов и сделаю несколько кругов по залу вместе с кобылой, по росту мы подходим и переступать будем в такт. Потом я снова лягу. Тогда биолог возьмет у меня кровь на анализ, выявит маркеры антигенов человеческого тела, которые засвидетельствуют наличие во мне посторонних лошадиных антител, затем с помощью своих аппаратов он лиофилизирует кровь – и все это по-прежнему на глазах у публики. Каждый наблюдатель сможет унести с собой частицу моей сухой крови в металлической коробочке. Что-то вроде ковчежца, содержащего кровь кентавра, – идеальная смесь человеческого и животного начал. Конец перформанса.

Шарко обмакнул губы в кофе. Или у этой женщины были не все дома, или он никогда ничего не поймет в современном искусстве. А скорее всего, и то и другое.