Тетка сморенно присела на лавку.

– Воротник-то, Сань! Как же без воротника, – шептала она, – не возьмут ить уполномоченные-то… Обидятся! Навредили, скажут… Ой, смертушка моя!..

Я так никогда и не докопался в себе, что тогда со мной было, отчего я кинулся к тетке, обнял ее и заревел, как от нечаянной боли…

5

Наполовину или полностью, но у нас сбывались даже сны, и разговор про колхоз тоже не пропал даром: дня через три к нам в хату явились все, кого я видел на проулке, когда катился, – уполномоченный с портфелем, Зюзя, Евдокия Петровна, те три незнакомых мужика и еще Сибилёк. Мы только наладились было обедать, когда они вошли. Из нашей с теткой миски высовывался большой желтый мосол, облепленный разваренной капустой, и мы с ней одновременно выставили локти, чтоб заслонить его от чужих людей: он был как лошадиный, и мало ли что могли подумать чужие люди, откуда он у нас таких взялся? Не будешь же им говорить о Момичевом быке и о Настиной неполучившейся свадьбе! Мы застыдились, потому что всю жизнь были бедные, – с Царем не разбогатеешь, и когда выставили локти, то нечаянно опрокинули миску, и щи подплыли к Царю. Он стукнул меня ложкой по лбу, а на тетку крикнул:

– Заегозилась, змея!

Может, поэтому никто из вошедших не поздоровкался с нами, – когда ж им было здоровкаться, если мы дрались, и я вытер лоб, встал и сказал:

– Здрасть!

Я сказал звонко, как в классе, и глядел только на учительницу – мы ведь уже недели полторы не встречались в школе: не разорваться ж ей, раз она ходила с ударной бригадой! Учительница взглянула на меня как на замерзшее окно и поморгала, будто под веки ей попали соринки. Я по себе знал, что когда долго пробудешь на холоду, а потом ввалишься в хату, то все белое в ней – стены, потолок, печка, теткино лицо – кажется розовым, неверным и отдаленным, и надо немного обтерпеться, чтобы привыкнуть и видеть все ясно и правильно. Все семеро ударников столпились возле дверей и оттуда невидяще разглядывали хату и нас. Я подождал, чтобы они обтерпелись, и вторично выкрикнул – теперь уже всем – свое «здрасть». Тетка успела прибрать стол и протяжно и смущенно, как ранним гостям на праздник, сказала следом за мной:

– А вы ж проходите и садитесь. Милости просим!

Подо всех у нас не хватило лавки со скамейкой, и Сибилёк прислонился к печке, спрятав за спину руки, – наверно, прозяб в своем укороченном зипуне и в раззявленных лаптях на одну холщовую портянку. Он встал и подстерегающе, как на птичек, когда их хочется словить, прищурился на боженят. Они висели на нитках в святом углу под божницей и все время вертелись: то обернутся друг к другу затылками, то опять сойдутся нос к носу. Шары на подоконнике заслонили Зюзя и учительница, но на скамейку, лицом к тому окну и спиной к нам с теткой, сел уполномоченный, и мне не было видно, заметил он их или нет… Я подумал, что зря крал их, – теперь неизвестно что будет, и в это время уполномоченный спросил у Царя:

– Вы хозяин?

Дядя Иван злорадно метнул взгляд на тетку и ответил уполномоченному поспешно и готовно:

– Мы давно поделенные. Мой тут один чулан…

Он убрал со стола локти и посунулся в угол, а уполномоченный хмыкнул и обернулся к нам с теткой. Мы стояли возле лежанки лапоть к лаптю, – не разберешь, чей больше, а чей меньше, и уполномоченный долго глядел на них: дивился, видно, отчего они у нас так похожи. Мы и сами путались по утрам, когда вынимали лапти из печурки, – Момич плел их на одной колодке и разнашивали мы их одинаково – правые сбивали влево, а левые вправо.

Не знаю, как тетка, но я тогда не решил, кто лучше наряжен – уполномоченный или Зюзя. На уполномоченном все было городским – шапка «московка», длинное пальто с воротником, белые и тонкие, обшитые желтой кожей валенки. Тут гляди не гляди – луганское все, недостижимое и уважительное, как портфель, а на Зюзе… На нем все, кроме буденовки, было наше, камышинское. Я все признал: и кожанку, и полосатый шарф, и галифе, и сапоги с калошами; и мне даже запахло чем-то уличным, как бывало на дубах, когда Роман Арсенин садился к Насте на колени и растягивал гармошку. Зюзя ни разу не взглянул на нас с теткой – не привык пока, видно, к богатой одёже. Это завсегда так бывает, когда наденешь новую рубаху или еще что. Тогда все время помнится, что на тебе есть, и отчего-то не глядится на людей, ежели они во всем старом…

– Это они самые? – оглядев наши лапти, обернулся уполномоченный к Зюзе.

Тот молча кивнул, и кожанка на нем заскрипела, как капустный лист, когда его ломаешь.

– Как же это вы дезертировали из коммуны? – спросил тогда уполномоченный.

Он не оборачивался к нам, потому что отмыкал зачем-то портфель, и дядя Иван затиснулся в угол и оттуда сказал:

– Я ничего не знаю. Мой тут один чулан.

Учительница издали нацелила на тетку указательный палец и сказала, как на уроке:

– Вас, гражданка, о трудовой коммуне спрашивают!

Она аж покраснела – обиделась, видно, что мы не сразу догадались, кого спрашивал уполномоченный. Мы с теткой еще теснее сдвинулись, и она обняла меня как в тот раз, в коммуне, когда признавалась председателю Лесняку, что мы – сироты. Она и ответила как тогда – степенно и ладно:

– Мы, милая, не в солдатах служили там. Хотелось – жили. Не понравилось – возвернулись домой.

– Не понравилось? В коммуне? Вам? – с нарастающим гневным удивлением спросила учительница.

– То-то что нам, красавица, а не Сидорову кобелю! – распевно сказала тетка, а я не удержался и прыснул – она нарочно, к смеху, назвала учительницу красавицей: Евдокии Петровне нельзя было злиться, потому что глаза тогда у ней совсем выпячивались и белели.

Она помигала голыми веками и сказала:

– Странная для сельского пролетария концепция!

Мы не поняли, про что это, а Зюзя скрипнул кожанкой и проговорил уличающе, как свидетель при покраже:

– Их Мотякин сманил. Сусед ихний, подкулачник.

– Во-во! – шалопутно поддакнул Царь, но тетка махнула на него рукой, а Зюзю укорила почти ласково:

– Ты б, Серёг, не буровил, чего не надо? Кто нас, вольных, сманивал? Какой такой кулачник? Нехорошо это, сам знаешь…

– Знаем! – с едким намеком на что-то тайное и стыдное ответил Зюзя и сочувственно взглянул на Царя.