Из-за стойки ресепшена мне приветливо улыбалась блондинка с коротким «ёжиком» и в массивных золотых серьгах, каждая по паре килограммов.

– Меня предупредили… – Она посмотрела через плечо в бюро. – Кажется, госпожа Арендс на совещании.

– Да, я пришла раньше, – объяснила я.

– Вы пока что можете осмотреться в галерее. Какие-то ваши работы и работы вашей мамы уже висят.

Я охотно принимаю предложение, а вот от напитка вежливо отказываюсь. От волнения я и позавтракать толком не смогла. Хотя с понедельника мысленно готовила себя к тому, что увижу незнакомые мамины картины, сердце все равно выпрыгивает из груди. Руки, сколько бы я ни вытирала их о джинсы, все равно потные. Во рту сухо, как в пустыне Сахара.

Проглотив комок в горле, я прошла через стеклянные двери и оказалась в открытом светлом зале. Я широко раскрыла глаза при виде первых работ. Атмосферные виды Люнеберга и сельские пейзажи с цветущим вереском в стиле импрессионизма – пастель, небрежное нанесение цвета резкими мазками.

В голове всплыли воспоминания о наших семейных прогулках в вересковой пустоши. Я увидела, как мы с Бекки бегаем по лугам, услышала папин высокий голос, запрещавший носиться и вытаптывать вересковое поле. Мои верблюжатки. Так он нас называл тогда. Я глубоко вдохнула и выдохнула, пытаясь освободиться от сладко-горькой боли в груди.

Я прошла туда, где висели портреты. Из них два холста были мои. Штрихи и точки. Стилистически другие, но все же очень похожие на мамины. Искусство снова соединило нас. Я ощутила гордость и грусть: как бы я хотела, чтобы она увидела мои работы. Пусть бы увидела, чему я научилась у нее. Когда рисуешь и смотришь на что-то, важно не то, что ты видишь, Алиса, а то, что чувствуешь. Я была еще мала, чтобы по-настоящему понять смысл этих слов. Теперь я знаю, что они не только про искусство. Поэтому по прошествии двух дней я по-прежнему уверена в правильности своего намерения сдать комнату Лео Симону. Это решение было принято где-то на полпути между сердцем и головой.

Тем временем я подошла к картине в центре зала, которая вдвое превосходила размером все остальные; я ни разу ее не видела. Я смотрела, затаив дыхание. Сияющее от смеха лицо ребенка. Маленькая ручка девочки схватилась за два пальца мужской взрослой руки. Сколько всего уже в одном этом жесте. Сколько доверия. Сколько любви.

– Вау! – вырвалось у меня.

– У меня в первый раз была такая же реакция.

Я повернула голову на голос и увидела, как мне навстречу с улыбкой идет Герда. Как подобает куратору выставки, она была одета с иголочки: черный трикотажный пуловер, винного цвета плиссированная юбка обвивала при ходьбе ноги в черных сапогах. Ее черные, до середины бедра, волосы спадали на спину подобно занавесу.

– Это чудесно! – Я снова обратилась к картине.

– Ты узнаешь девочку?

– А должна? – Я вопросительно взглянула на Герду, и ответ отразился в ее темных глазах, а у меня перехватило дыхание. – Это… это я?

– Да, а рука – твоего отца.

У меня зашлось сердце, контуры картины поплыли, как сильно разведенная краска по листу бумаги. Я сжала губы, чтобы не дать им задрожать.

– Вас с Бекки твоя мама любила больше всего на свете.

Я схватила ртом воздух, чтобы подавить эмоции, которые вот-вот вырвутся наружу.

Герда, наблюдавшая за мной со стороны, кажется, увидела мое состояние и предложила заглянуть в бюро выпить кофе. Это дало мне возможность прийти в себя. Я очень боялась, что она сейчас снова заговорит о маме. Герда наверняка хотела рассказать о чем-то таком, о чем я не знаю. Если не думать о мертвых, они уйдут из памяти и умрут второй раз, – вспомнила я слова Симона.

– Молоко или сахар? – спросила Герда, вернувшаяся в комнату с подносом.

– Молоко, пожалуйста.

Она поставила передо мной чашку и серебряный молочник и села на диван напротив. Я почувствовала на себе ее взгляд, пока наливала молоко и размешивала кофе.

– Ты все больше походишь на мать, Алиса. Несмотря на тату и фиолетовые волосы. Чертами лица, улыбкой. Даже походкой, – заметила Герда, сделав мне тем самым самый прекрасный и самый грустный комплимент. Потому что, думаю, мой внешний вид, мое сходство с мамой – причина, по которой отец не может меня видеть и выносить рядом с собой. Наша Алиса день ото дня все больше похожа на тебя, Элен. И как же мне жить с тем, что ты покинула нас, если все в ней мне напоминает тебя?

Мне было шестнадцать, когда до меня случайно долетели эти слова. На следующий день я занялась преображением своей внешности. Сначала волосы, потом макияж и, наконец, тату.

Свою горечь по поводу несостоятельности этих попыток я прячу за улыбкой.

– Зал внизу уже готов? Или там еще что-то нужно развесить? – меняю я тему разговора.

– Не хватает трех твоих картин. Но так как ваша ежегодная выставка еще идет, их подвезут позже. У меня в связи с этим есть к тебе небольшая просьба. Или, скажем так, просьба средних размеров.

– Окей… заинтриговала.

– Мне сегодня ночью пришла в голову идея, как еще больше подчеркнуть идею выставки «мать – дочь».

– И как?

– Что бы ты сказала, если бы я предложила тебе изготовить две-три работы по ее наброскам?

Я вытаращила глаза, сердце затрепетало.

– Ты имеешь в виду… Я… я должна… – Уже сама идея настолько невероятна, что от волнения я не смогла закончить фразу.

Однако Герда совершенно неверно истолковала мое заикание.

– Но если для тебя это слишком или ты сочтешь идею дурацкой, тогда…

– Нет. Идея чудесная, – быстро проговорила я. – И я с удовольствием попробую воплотить ее в жизнь.

Герда в восторге захлопала в ладоши:

– Ах, как здорово!

– У тебя есть в голове какие-то конкретные эскизы?

– Нет, их выбор я предоставляю тебе. Я подумала, можешь рисовать здесь в ателье. Это будет и логично, и наиболее удобно. Мне уже не терпится посмотреть, что из этого выйдет.

– И мне. – У меня в голове тотчас замелькали идеи, краски, композиции, линии, точки. Захотелось начать прямо сейчас, до зуда в пальцах. С другой стороны, я понимала, что нельзя подходить к работе сломя голову. Я хотела… я хотела соответствовать маме.

Поэтому пока что я сфотографировала эскизы, оставшиеся у Герды от моей мамы, и собралась уходить.

На прощание мы крепко обнялись.

– Ах, Алиса, я так рада, что мы вместе встаем на ноги. Что я могу выполнить это пожелание Элен.

Мы разняли объятия, и я спросила:

– Это она так сказала? Она хотела такую выставку?

– Этого и не нужно было. Я достаточно хорошо знала Элен, чтобы понимать, какое значение это имело бы для нее. Она бы гордилась тем, какой талантливой ты стала.

Во мне шевельнулось чувство вины. Заслуживаю ли я вообще такого? И не заслуживает ли Герда узнать истинную причину