простовата, но в моем положении нельзя быть чересчур разборчивым. В лагерях я выучился не быть чистоплюем и аристократом. Сказано: «Пусть душа моя повергнется в прах перед каждым»,[96] вот и моя душа стала такой. Я научился еще кое-чему. Но этого ты не поймешь.

— О чем ты говоришь?

— Не думать.

Подошла Анна. Она появилась не с той стороны, с которой Грейн ее ждал. Увидев, что он с кем-то разговаривает, она замедлила шаг и даже сделала движение, как будто собиралась свернуть в сторону. Вид у нее был все еще неважнецкий, хотя она припудрилась и поправила волосы. Грейн стремительно поднялся, ударившись при этом о стол.

— Анна, это мой старый друг Морис Гомбинер. Мы знакомы еще по Вене. Мы не виделись уже больше двадцати лет.

Стакан с апельсиновым соком дрогнул в руке Анны. Она бросила на Грейна взгляд вопросительный и испуганный и встала у стола с искаженным лицом больного человека, который против воли был вынужден покинуть постель. Морис Гомбинер улыбнулся и смешно поклонился. Детская доброта, смешанная со скукой, лежала на его физиономии. Все в нем стало покорным, надломленным, униженным. Он щелкнул каблуками и низко опустил голову. Потом протянул к Анне свою ручку, но она не смогла сразу пожать ее, потому что держала стакан с апельсиновым соком. Глотая слова, он затараторил по-немецки, обращаясь к ней:

— Многоуважаемая… я в восторге от знакомства с вами… мы с ним когда-то были друзьями… близкими друзьями… действительно, это… как братья… именно как братья… уже двадцать лет… приятно… очень приятно!.. случайно… чисто случайно… — И вдруг добавил по-английски: — Большое вам спасибо.

Это была, судя по всему, одна из немногих известных ему фраз на этом языке.

9

— Морис, тебе не обязательно говорить с Анной по-немецки. Она знает идиш. Поставь ты этот стакан с апельсиновым соком. Вот так.

Анна поставила на стол стакан и протянула Морису Гомбинеру руку. А он на европейский манер поцеловал ее.

— Очень, очень приятно…

— Анна, присаживайся. Погоди, я принесу тебе стул. Может быть, найдем стол побольше? — заговорил Грейн. — Здесь никак нельзя поставить еще один стул…

— Вот стул!

И Морис Гомбинер пододвинул ей стул.

— Вы приехали из Европы? — спросила Анна.

— Нет, из Палестины. Но прежде я жил в Европе. Однако Европа уже больше не Европа. Мир стал лесом с дикими зверями…

— Он был в концлагерях, — пояснил Грейн.

— Я все видел. Как сказано в Писании: «Я муж, видевший бедствие…»[97] — Морис Гомбинер привел цитату на иврите и тут же перевел ее для Анны на идиш. — Да, ладно, что об этом говорить? Сегодня у меня радость, большая радость. Я и ваш муж были ближайшими друзьями. Мы даже какое-то время жили вместе. У нас была квартира в Вене, и мы отдали ему одну комнату. В лагерях я всегда думал о нем: где там Герц Грейн? Как у него дела в Америке? О чем он думает? Вдруг смотрю, а он сидит за столиком. На самом деле весь мир — маленькое местечко. Я не знал, что у него такая красивая жена, прямо как с картинки, — изменил тон Морис Гомбинер. — В Америке не увидишь таких лиц… Тут все какое-то простоватое…

И Морис Гомбинер униженно заулыбался, показывая свои черноватые зубы. Казалось, Анна какое-то время размышляла.

— Спасибо вам, спасибо. К сожалению, вы встретили нас в несколько странной ситуации. Но если вы друг Грейна, то, значит, вы и мой друг.

— Конечно, мадам, конечно. Моя жена должна вот-вот появиться. Она пошла заплатить за стоянку. Мы живем в Детройте. У моей жены здесь дом. Ваш муж сказал, что вы съехали из гостиницы, потому что вам там не понравилось. Может быть, вы поселитесь у нас? У нас хороший дом, в тихом районе с пальмами в саду и со всем необходимым. Но какой толк от дома, если не с кем словом перекинуться? В Талмуде сказано: «О хаврута, о митута»,[98] это означает «либо общество, либо смерть».

— Ну, не так все плохо.

— Надо, чтобы был друг. Если не с кем поговорить, то какая может быть радость? Там, где я живу, все говорят по-английски, а я не понимаю по-английски. Именно из-за этого я прихожу в этот кафетерий. Я каждый раз здесь кого-нибудь встречаю. У моей жены есть машина, и она ее сама водит, хе-хе… Если бы кто-нибудь сказал мне еще тогда, что я буду жить в Америке и разъезжать на авто, как барин, я бы его высмеял. Это точно, как у Гейне. Вот еврей нищий, а вот он уже принц. Еврей был таким с самого начала. То он месит глину у фараона, то он стоит у подножия горы Синайской, и так во всех поколениях. А вот и моя жена!

Морис Гомбинер вскочил со стула. Через мгновение Грейн тоже встал. Морис Гомбинер устремился навстречу жене — заулыбался, замахал руками, показывая на Грейна и Анну. Миссис Гомбинер была толстой женщиной с огромным бюстом, рябым лицом, узким лбом, плоским носом и невероятно широкими щеками, свисавшими как куски теста. Шеи не было вовсе. Казалось, что ее голова сидит прямо на плечах. Растрепанные, жесткие, как проволока, волосы стояли торчком, словно у чернокожей. И была в них чернота свежей черной краски. Она носила багрово-красные брюки и пестрые сандалии, в которых были видны кривоватые пальцы с красными ногтями. При ней была коробка и объемистая сумка, похожая на кубышку с медным замком. Под парой злых глаз висели мешки. Грейна и Анну она окинула мрачным взглядом. Какое-то время казалось, что у нее нет желания подходить к столику, на который указывал Морис Гомбинер. Она как будто препиралась с ним и злилась. Отрицательно качала головой. Впрочем, поколебавшись, она принялась неровной походкой приближаться. Морис Гомбинер, как настоящий кавалер, забрал у нее коробку.

— Флоренс, это мой лучший друг, Грейн. А это мадам Грейн…

Говоря это, Морис Гомбинер бросал умоляющие и смущенные взгляды на жену, на Грейна и на Анну. Он виновато улыбался, и влажные его глаза будто оправдывались: «Что я могу поделать? Такова ситуация…» Миссис Гомбинер смотрела на Анну оценивающе и воинственно.

— Как поживаете?..

— Садись, Флоренс, садись. Я принесу еще один стул! — заговорил, весь трепеща, Морис Гомбинер. Он вертел растрепанной головой во все стороны. Наверное, искал стул. Или стол побольше. Движения его были быстрыми и неожиданными, как у белки. Он побежал и схватил было стул, но кто-то другой его опередил.