Миссис Гомбинер вернулась из буфета и принесла с собой компот и кофе.

— Уэлл, ну так что вы решили? Я вам говорю: first of all,[119] надо посмотреть. Никогда не надо покупать кота в мешке.

— Они хотят въехать к нам на неделю и посмотреть, понравится ли им, — ответил Морис Гомбинер под свою собственную ответственность.

— Why not?[120] Я с вас не возьму больше, чем возьмут в отеле. Въезжайте к нам в дом, а если вам у нас не понравится, можете сразу же съехать. Я вас не укушу. За ваши деньги в отеле вас примут any time.[121] А если вы решите остаться, я с вас за пробную неделю лишнего не возьму. Мы, как говорится, еврейские разбойники. Как говорится, главное, чтобы все были здоровы.

— Сколько же вы попросите за неделю?

— Столько же, сколько платят в отелях за один день — шестьдесят долларов. Если вы останетесь у нас на весь сезон, то я возьму с вас четыреста долларов. Что это за рай, вы, мамочка, сами сможете увидеть. Но где ваши вещи? Мы подъедем на моей машине в отель и заберем их. Таксисты ведь с людей кожу заживо сдирают. У этого кофе еще тот вкус. Фу! — И миссис Гомбинер сплюнула кофе в блюдечко.

— В России ты сможешь получить кофе получше, — вмешался Морис Гомбинер.

— В России строят социализм!..

«Что я делаю? Что я делаю? — говорила тем временем Анна самой себе. — Я лезу в болото…» Однако Морис Гомбинер был прав: сейчас у нее не было сил, чтобы идти искать себе место по гостиницам. У нее ужасно болела голова. Она ощущала судороги во внутренностях. У Анны было сейчас только одно желание: лечь на кровать и лежать, лежать. Она была в солнечных очках, но резкое освещение в кафетерии раздражало ее. У Анны было странное ощущение, будто встреча с миссис Кац в гостинице ослабила ее, высосав из нее последние остатки молодости. «Ну что, в конце концов, там может случиться? Я закрою дверь. Ведь эта женщина не будет врываться ко мне в комнату силой…»

Миссис Гомбинер вдруг взяла свою чашку с кофе и направилась к буфету, наверное, для того, чтобы вернуть дурной товар и выдвинуть по поводу него свои претензии. Грейн принужденно рассмеялся:

— Твоя жена не позволяет плевать себе в кашу…

— Что? Это хороший кофе, — растерянно ответил ему Морис Гомбинер. — Ее еще и обругают. Но что с ней поделаешь? У каждого есть свои пунктики. С какой это стати, например, евреи жертвовали собой ради коммунизма? Их же там всех поубивали. В прямом смысле. Это было в тысячу раз хуже, чем при царе. Но это такое помешательство. Раз евреи уже перестали служить Богу, то они должны служить каждому тирану… Как это там говорится? Ему плюют в лицо, а он говорит, что идет дождь. Но я уже перестал удивляться. Даже если мне скажут, что человека вели на виселицу, а он при этом пел хвалебные гимны своему палачу, то я не удивлюсь… Ты не поверишь, но в лагере велись дискуссии. Буквально за забором в это время сжигали людей, а там говорили всякие глупости — если оставались силы, чтобы говорить. Но по большей части не было ни времени, ни сил. Кнут гнал беспрестанно. Это злодейство тоже было иррационально. Целый народ превратился в дьяволов…

— Я тоже едва не попала в их руки, — сказала Анна, обращаясь наполовину к себе самой, наполовину к Морису Гомбинеру.

— А, что? О том, что там делалось с женщинами, страшно даже подумать… Я один раз видел, как их вели. Выглядели они прямо как пугала, одетые в тряпье и с обритыми наголо головами. Вдруг я узнал среди них одну женщину, которая когда-то была знаменитой красавицей… Но я, впрочем, лучше помолчу…

Миссис Гомбинер вернулась с полной чашкой кофе:

— Что за рэкетиры! Что за мерзавцы! Что за ничтожества! Я им преподала lesson![122] Здесь, в Америке, если ты не решаешься рот открыть, то у тебя кишки вымотают. Если ты, Морис, хочешь пить помои, то пей себе на здоровье. А я ценю хороший кофе, и они не опухнут, если дадут мне за десять центов хороший кофе, а не какую-то там бурду. Не надо им давать спуску, и тогда кофе будет лучше!

После еды все вышли на улицу. Машина миссис Гомбинер стояла прямо через дорогу. Новая машина красного цвета. Сама миссис Гомбинер уселась за руль. Рядом с ней устроился муж. Грейн и Анна сели на заднее сиденье. Миссис Гомбинер гнала машину с невероятной скоростью. Было трудно понять, как ей удается не врезаться в другие машины. Водители кричали на нее, ругались, но она ругалась в ответ: «You, boss, are you blind or something?..»[123] В течение всей поездки она непрерывно жала на клаксон. Казалось, только что сияло солнце, но вот уже на землю упал зимний вечер. Перед отелями заранее зажгли прожекторы, которые освещали пальмы, цветы, создавали световые эффекты, словно декорации в театре. Тут и там стояли пальмы с подпорками — следы последнего урагана. С океана возвращались запоздалые купальщицы в купальных халатах и резиновых тапочках. Из гостиниц выходили ранние посетительницы ресторанов в накидках с меховыми воротниками. Все перемешалось — день, ночь, лето, зима, нагота, элегантность. Заходящее солнце зажгло облака, бросив розовый отсвет на океан. Окна наполнились червонным золотом и пурпуром. Где-то далеко, у самого горизонта, плыл белый корабль. Воздух пах апельсинами и бензином. Откуда-то из сумерек, сверкая огнями и рыча как лев, вылетал самолет. Вечер принес с собой нечто райское, фантастическое, тропический покой, ощущение праздника. Грейна охватило томление, напоминавшее о ранней весне. О, если бы можно было обрести покой. Если бы те силы, которые постоянно куда-то гонят человека и держат его в напряжении, унялись на время, чтобы можно было насладиться милостями Господними, подвести итоги, улучшить настроение!.. Ведь все грехи происходят от неверия в высшие силы, от страха перед странным, от желания ухватить хотя бы немного радостей этого света, пока еще не поздно…

Неподалеку от гостиницы, в которой жили Грейн и Анна, машина остановилась, и Грейн вышел.

— Я упакую вещи за пять минут.

— Make your time, young man,[124] — ответила миссис Гомбинер. Видимо, эти светлые сумерки навеяли и на нее легкомысленное настроение.

Не прошло и трех минут, как Грейн вернулся.

— Анна, мистер Абрамс