Прежде в ВК стекались преподавать английские писатели, философы и математики. Состоятельные британцы отправляли сюда своих сыновей; александрийская элита традиционно предпочитала ВК французскому лицею. На всем в ВК лежала печать сдержанной викторианской элегантности – от темных интерьеров, напоминавших об угрюмой роскоши основателей колледжа, до постных и пошлых лиц учителей, которым не терпелось сделать с учениками то же, что, очевидно, годами проделывали с ними самими.

В целом же от британского духа осталась лишь горстка незначительных примет: омерзительная еда, отвращение ко всему слишком уж очевидно-современному, запрет на жвачку и шариковые ручки, серая форма с темно-синим кантом по краям пиджака, упорное неприятие всего американского, в особенности газировки, обязательные физические упражнения, телесные наказания, но главное – благоговение перед любыми формами и представителями власти, даже если это всего лишь швейцар. Отец, который отродясь не бывал в британских школах и который, как истый сефард, отдал бы что угодно, лишь бы прожить жизнь заново при условии, что начнется она с английской частной школы, чтил эту пародию на викторианскую аскезу за отчаянное презрение к любым видам комфорта для маменькиных сынков. Здесь из хулиганов воспитывали джентльменов, а из слабых и бледных мальчишек – мужчин. Именно такие школы сделали Англию – Англией. Отец воображал, будто в ВК учатся сплошь белокурые голубоглазые мальчуганы, которые в один прекрасный день поступят в Оксфорд или Кембридж, а со временем станут руководить всеми крупными банками и великими государствами, что правят миром. Он и не заметил во время нашего визита в престижное учебное заведение летним днем, когда в колледже не было ни души, что ВК давно уже стал арабской школой в британских обносках.

После переименования для ВК настали мрачные времена. С депортацией большинства британских подданных колледж превратился в пансион для детей богатых палестинцев, кувейтцев и саудитов. Сюда отправляли всех старших сыновей нарождавшегося египетского среднего класса, сельских землевладельцев из долины Нила и состоятельных мэров. И хотя ВК по-прежнему считался британской школой, вне уроков по-английски никто не говорил. В фаворе был один-единственный язык: арабский. Европейцы, армяне и сирийцы-христиане – в моем классе нас таких было шестеро – общались между собой по-французски. Чарли Аткинсон, не знавший французского, был последним англичанином в школе. Я – последним евреем.

К шестидесятому году всех иностранных граждан обязали учить арабский, но европейским мальчишкам от преподавания на арабском не было толку. Мало кто из нас знал классический или официальный арабский. Мы понимали уличный египетский диалект – разбавленный, импровизированный лингва-франка, на котором египтяне объяснялись с европейцами. Однажды утром позвонил из больницы Мухаммед, наш слуга, попросил отгул, потому что сына его сбил грузовик, и сказал: «Al bambino bita Mohammed getu morto», то есть «принадлежащий Мухаммеду сын стал мертв», а потом добавил: «Bokra lazem cong alashan lazem cimetire», что значило «завтра ему нужен выходной, потому что нужно кладбище». Эту дикую мешанину нельзя было даже назвать разговорным египетским, однако же на этом итало-франко-арабском европейцы, так и не удосужившиеся выучить арабский, могли общаться с местным населением.

Весь свой скудный арабский я выучил у двери черного хода, которая теплыми весенними вечерами в Рамадан стояла открытой настежь, а кухарки и слуги со всех этажей нашего дома в Клеопатре околачивались у нас на кухне, дожидаясь, пока в гавани бабахнет пушка, объявляя о том, что правоверные мусульмане наконец-то могут поесть после целого дня воздержания. Между собой слуги на нашем лингва-франка не общались, однако же в моем присутствии их разговоры неизбежно превращались в подобие детского лепета, пусть и пересыпанного солеными словечками, которыми, точно в насмешку, бесстыдно изобиловала их речь.

Ом Рамадан приходила посидеть на кухне с Абду и Азизой. Фавзия, служанка нашей соседки, тоже к нам заглядывала, так что порой все трое под вечер собирались у нас на кухне; Абду лущил горох или перебирал рис под крики сновавших вверх-вниз по лестнице мальчишек-посыльных, звон тарелок и кастрюль. Я обожал слушать их сплетни – бескорыстные, злорадные, мелочные сплетни, – их жалобы, в том числе и друг на друга за спиной друг у друга, на хозяев, на мою мать, на ее вопли, жалобы на сыновей, ставших преступниками, на здоровье, болезни, смерти, скандалы, жилье, нищету и ломоту в костях. «Рюматизм», то бишь ревматизм – или, как выговаривала Фавзия, «маратизм», отчего все каждый раз смеялись, потому что это слово напоминало им марафтизу, какую-то непристойность, связанную с женщинами и задницами.

Порой и я сиживал на четвертом табурете рядом с Абду, Хишамом и Фавзией; Абду стриг широкие ногти на ногах огромными ножницами для курицы, а Фавзия, зажав меж коленей кухонную дверь, выстукивала на ней затейливые ритмы, да так проворно, что наш однорукий Хишам вскакивал и принимался выписывать бедрами восьмерки, точно неумелая плясунья, исполняющая танец живота. Все покатывались со смеху, в том числе и сам Хишам, умоляли его станцевать еще разок и с новой силой барабанили – уже по кухонному столу. Как-то раз я попробовал отстучать этот ритм на нашем обеденном столе; бабушке этот звук внушил глубокое омерзение и еще больше укрепил ее уверенность в том, что нельзя допустить, чтобы я и дальше рос в Египте.

– Нужно отправить его в пансион в Англию, – заявила она.

С ней согласились все, даже мои родители и тетушка Флора.

– Он двух слов связать не может, всё экает да мекает, совершенно не умеет вести себя за столом, к тому же, Анри, положа руку на сердце, – продолжал в тот же вечер дедушка Нессим, – он и по-английски-то говорит кое-как.

– Где уж тут писать Вили и просить его приютить мальчика на лето, – вставила бабушка Эльза. – Его же нельзя отпускать из дома!

Уязвленная сестриным упреком, бабушка напомнила собравшимся, что я хотя бы учусь в колледже Виктории, однако не преминула добавить: разумеется, она тоже не одобряет эти кухонные frquentations[90] с арабской прислугой. И, обернувшись к мадам Мари – своей шпионке, как называла ее моя мама, – умоляла ее оградить меня от этих людей. Мадам Мари, всем сердцем презиравшая арабов (за исключением тех случаев, когда выскакивала на черную лестницу стрельнуть у них сигарету), целиком ее поддержала.

– На арабов даже собаки лают, – проговорила она.

В свою очередь, публика на лестнице потешалась над ней от души. Чтобы ее позлить, один из соседских слуг постоянно твердил коротенький стишок, высмеивавший египетских греков. Первая строчка была на греческом, вторая – на арабском:

Впрочем, отца мои frquentations с арабами ничуть не беспокоили: он говорил, что так тоже можно выучить язык – этот способ ничуть не хуже любого другого.