– Кому?

Тут классом овладела массовая истерия; никого уже не заботило, смотрят учителя или нет, все орали как резаные: «Мне!» Чарли швырнул на середину кабинета сперва одну ракетку, за ней и вторую. Все тут же бросились туда и повалились на Амра, парта которого стояла как раз в центре и который не понимал, что происходит, поскольку не знал ни слова по-английски.

Чарли Аткинсон вышел из класса. Мы увидели напоследок, как они с отцом стоят у подъезда школы, дожидаясь, пока шофер объедет прямоугольный двор и заберет их.

Через месяц обрили Даниэля Бьяджи.

Затем пришла очередь Осамы аль-Баши. Отец его был египтянин, мать – британка до мозга костей. Осама выглядел типичным англичанином, произношение у него было безупречным: порой, чтобы нас посмешить, он говорил высоким голосом, как Лоуренс Оливье (на которого, кстати, походил). На арабском Осама не мог связать двух слов. После инцидента со стрижкой его тоже забрали из Виктори-колледжа.

Я понимал, что рано или поздно настанет мой черед.

* * *

Однажды я протянул отцу записку от учительницы арабского: бумажку эту я вторую неделю таскал в портфеле. Папа взглянул на дату послания, написанного по-французски аккуратным почерком, и спросил: ты что, прятал его от меня? Я ответил, мол, просто запамятовал. Как я и думал, учительница жаловалась на то, что я не делаю домашние задания и не слушаю на уроках, а потому, скорее всего, останусь на второй год.

Отец привел меня в гостиную, спросил, почему я не выполняю домашние задания по арабскому.

Я и сам не знал, почему не выполняю домашние задания по арабскому.

– Не знаешь? – переспросил папа.

Я не знал.

– Ты хоть раз сделал домашнюю работу по арабскому? – поинтересовался он, явно из чистого любопытства. Я задумался над ответом и вдруг осознал, что действительно ни разу не делал в ВК домашнюю работу по арабскому.

– Ни разу? – усмехнулся отец.

– Ни разу, – повторил я, не догадываясь, что смеется-то он надо мной, а вовсе не над необходимостью делать домашнюю работу по арабскому.

Отец призвал мадам Мари. Закрыл стеклянную дверь и принялся распекать гувернантку за то, что не следит, выполняю я домашние задания или нет. Она терпеливо сносила его крик, но когда он обозвал ее никчемной дурой, опустилась в кресло и попросила не ругаться при ребенке. Ее даже в детстве так не оскорбляли, а уж в сорок-то лет мадам Мари и вовсе не намерена это терпеть.

– Мадам Мари, – начал было отец, до того в раздражении объяснявший гувернантке, что мое нежелание учить арабский могут истолковать как бунт против действующей власти. – Арабский обязаны учить все.

– Никто из европейских мальчиков его не учит, – вставил я.

– Тем, кто уезжает, не стоит и беспокоиться. Но мы-то не намерены уезжать, – продолжал отец, – так давай хотя бы делать вид, что арабский для нас важен. Покажи-ка мне последнее задание.

Я открыл портфель, достал учебник арабского, в котором так и не разрезал страницы, и пояснил, что нам задали выучить наизусть стихотворение.

– Где оно? – спросил отец.

Я попытался отыскать нужную страницу, но, поскольку они не были разрезаны, у меня ничего не вышло.

– На сорок второй, – наконец вспомнил я.

– Весь класс уже на сорок второй странице, а ты еще ни разу не делал домашнюю работу? – удивился отец и принялся разрезать страницы перочинным ножом.

Стихотворение сопровождала иллюстрация, на которой молодой египетский солдат грозил ятаганом трем старикам, одетым в три изорванных флага. Первый кутался в «Юнион Джек», второй – в bleu-blanc-rouge[93], третий же, лысый коротышка с жесткими, как проволока, пейсами, крупным крючковатым носом и козлиной бородкой, накинул на плечи потрепанное полотнище со звездой Давида.

Я окинул взглядом стихотворение из двадцати строк, и меня прошиб пот, а страница поплыла перед глазами.

– У меня глаза болят, – сказал я.

Мадам Мари придвинулась ближе и посмотрела на стихотворение через мое плечо – чтобы не встречаться взглядом с отцом.

– Я не умею читать по-арабски, – признался я.

– Не умеешь читать? – поразился отец. – Погоди-ка. То есть ты не только не выучил стихотворение, но даже прочесть его не можешь?

Я кивнул.

– Как же ты тогда собрался учить его наизусть, если не можешь прочесть?

– Не знаю, – ответил я, не сводя глаз с книги. Я вдруг почувствовал, что дрожу, и хотел скрыть дрожь, уставившись пристально на страницу, но дыхание мое прерывалось, а подбородок трясся, словно его дергали за проволочки. Я что-то промычал и понял, что сейчас не удержусь и расплачусь.

– Ну а теперь-то в чем дело?

– Ни в чем, – всхлипывая, пробормотал я.

Отец увидел картинку.

– Мне все равно, как именно ты это сделаешь, – сказал он, – но чтобы к завтрашнему утру выучил стихотворение наизусть.

– Как он будет его учить, если ни вы, ни я не читаем по-арабски? – уточнила мадам Мари.

– Попросим Абду помочь.

Отец крикнул Абду. В следующее мгновение в дверь гостиной постучали. Вошел Абду со стаканом воды на блюдце. Вода предназначалась мне: он слышал, что я плачу.

– Я хочу, чтобы ты помог ему выучить стих.

– Я читать не умею.

– Хоть кто-нибудь в этом доме читает по-арабски?

– Мой сын Ахмед, – ответил Абду. – Хотите, я его позову?

– Зови, зови, – воскликнул папа и, обернувшись ко мне, добавил: – Иди поужинай, потом дождемся Ахмеда и посмотрим, что из этого выйдет.

– Не стоило бы учить детей таким гадостям, – прошептала мадам Мари отцу, имея в виду иллюстрацию.

– Гадости не гадости, а он будет делать то же, что все остальные.

Через полчаса пришли гости. Наша соседка снизу, бельгийка мадам Николь, с мужем-коптом. Другая наша соседка, еврейка Сарина Салама, с дочерью Мими и другом-художником мосье Фаресом. Подали напитки. Мухаммеда отправили в лавку за соленым арахисом. Стали решать, на какой фильм сходить вечером. Выбирали между «Сайонарой» и «Перестрелкой у кораля О-Кей». Мама, мадам Салама и Мими отказывались смотреть вестерн. Судя по названию, «Сайонара» должна быть интересной, о пистолетах же и перестрелках речи быть не может! Мама спросила мадам Саламу, присоединится ли к нам египтянин Абдель Хамид, ее любовник-миллионер.

– Он придет, но только когда в зале погасят свет. Мне придется купить ему билет – мне купить ему билет! – и оставить в кассе на имя мосье Сезара.

– Разве Марлон Брандо не еврей? – перебила Мими.