– Он знает всех кухарок и слуг в доме, – сообщал он гостям, точно так, как хвалился, что я знаю имена всех греческих богов и богинь, – откровение, безмерно опечалившее бабушку Эльзу с дедушкой Нессимом, когда выяснилось, что я знаю все об Аресе с Афродитой, а о Каине с Авелем слыхом не слыхал.

– Он даже не знает историю Авраама и Исаака, не говоря уж о переходе через Красное море! – скептически заметила Эльза на первом нашем седере в Клеопатре.

– Разве мы язычники? – вмешался дедушка Нессим.

– Мадам Мари, обещайте нам, что постараетесь спасти этого ребенка. Вы обещаете? – вставила бабушка.

Мадам Мари, обрадовавшись, что за столом с ней наконец-то заговорили, просияла и ответила, мол, можете на меня рассчитывать.

– Si fidi di me, signora, положитесь на меня, – добавила она, словно и забыла, что моя мама не знает ни слова по-итальянски.

– Дай вам Бог здоровья, моя дорогая, – сказала бабушка.

– Salud y berakh, – эхом откликнулась моя прабабка.

Тут дедушка Нессим принялся листать Агаду и возобновил чтение. По знаку бабушки Эльзы все поднялись, включая и мадам Мари, которую пригласили на седер, поскольку моя бабушка сочла неучтивым отослать гувернантку домой или оставить на время ужина в комнате, точно прислугу. Гречанка мадам Мари, набожная православная из Смирны, вместе со всеми вставала и садилась, макала угощение во все традиционные блюда и соусы, ела то же, что и мы, и повторяла за всеми «аминь», хотя и с настороженностью миссионера, вынужденного отведать туземное варево. Больше всего, работая в еврейском семействе, гувернантка опасалась, как бы ее невзначай не обратили в иудаизм.

– Мы тоже говорим «аминь», – заметила она, стараясь держаться любезно.

– «Аминь» произносят во всех религиях, – ответил мой отец.

Ему нравилось дразнить мадам Мари: он утверждал, что разница между религиями чрезмерно преувеличена, поскольку все мы без исключения братья в Господе, – и евреи, и мусульмане, и православные греки, в особенности в этом году, когда между Песахом, Пасхой и Рамаданом считанные дни.

– Пасха и Песах – практически одно и то же, – продолжал отец, – учитывая, что и греческое paska, и итальянское pasqua происходят от ивритского pesah. Что такое, по-вашему, Тайная вечеря?

– Последняя трапеза Христа.

– Да, но что делали его ученики, когда собрались на Тайную вечерю?

– Ели, разумеется.

– Оставь ее в покое, – перебила бабушка Эльза, которая догадалась, куда клонит отец, и бросилась мадам Мари на подмогу. – Что им еще было делать, кроме как есть? Тем более, – добавила она, опасаясь, что я, как самый юный и восприимчивый, тоже стану вольнодумцем, – одно дело Пасха, и совсем другое – Песах. – Этим резким безапелляционным замечанием Эльза рассчитывала не только защитить мадам Мари от отца, но и поставить его на место, чтоб не смел увязывать две религии.

– Сдаюсь, – ответил отец, видимо, подзабыв, что на Пасху точно так же обсуждали Тайную вечерю. Однако на этот раз мадам Мари не собиралась выслушивать от него оскорбительные небылицы, будто Иисус был евреем.

– Я знаю лишь то, чему учила меня в детстве мать, – парировала гувернантка. – И если Иисус с учениками во время Тайной вечери делали что-то еще, я не хочу об этом слышать.

Вера мадам Мари была столь горяча, что Страсти Христовы трогали ее до слез: всю Пасху она рыдала и всё поминала гвозди, пробившие ладони молодого Иисуса, да терновый венец, в котором он шел via crucis[91] с ужасной ношей на плечах, и некому было ему помочь. Каждый день с утра пораньше она запиралась в нашей темной гостиной, всхлипывая, слушала греческую православную радиопередачу, тихонько подпевала литургии и плакала, плакала, плакала, слезы капали на наш «Грюндиг», мадам Мари вытирала его платочком, словно и приемник был ее благочестивым единоверцем, чье горе она разделяла и кого стремилась утешить. Она плакала даже во время греческого выпуска новостей и «Детского часа».

Мадам Мари прилежно посещала храм и частенько брала меня с собой, чтобы снова поплакать и поставить свечку за упокой души своего брата Петро, который теперь там (тут она воздевала указательный палец к облупившемуся потолку церкви), так что, наверное, заступится за нее и поможет уговорить хозяина установить на террасе голубиную клетку побольше. Когда зажигаешь свечу, нельзя думать о голубях. Порой она зажигала множество свечей – не потому, что верила, будто бы так желание обязательно сбудется, а оттого, что каждый раз ловила себя на мысли о клетке для голубей, и это подрывало ее просьбу. Тогда мадам Мари пробовала снова. Свечка стоила один пиастр, то есть полпенса. Порой, удовлетворившись молитвами, гувернантка собиралась уходить из церкви, но тут я робко шептал ей на ухо: «Мадам Мари, зажгите еще одну. Я подумал о голубиной клетке».

Голубей она обожала, и мало что причиняло ей такое огорчение, как мысль о том, что Абду опять приготовит фаршированную голубку – египетский деликатес и очередной повод для пикировки между поваром и гувернанткой.

– Они же такие кроткие, совершенно безобидные, – возмущалась мадам Мари.

Абду ничего не отвечал и знай себе убивал птиц: остро наточенным ножом раз-другой полосовал голубку по горлу, как того требовал кашрут. Потом выпускал и смеялся, наблюдая, как птица мечется, врезается в стены и шкафчики, забрызгивая кухню кровью.

– Это всего лишь голубь.

Чтобы позлить гувернантку, Абду, как мой отец, повторял, что все люди – христиане, мусульмане, арабы, евреи, греки – равны перед Аллахом. От слов Абду мадам Мари приходила в ярость и отмахивалась презрительно: мол, ислам – чушь собачья. А чтобы доказать, что Бог всегда с христианами, рассказывала всем на лестнице такую историю: после того как турки захватили Константинополь и превратили Айя-Софию в мечеть, ночью все византийские фрески, которые турки замазали, проступили сквозь зеленую краску неверных – к утешению горстки отважных греков, пробравшихся в храм. Когда весть об этом дошла до султана, тот приказал вырезать всех христиан, а иконы соскоблить, чтобы не осталось и следа.

Абду на это лишь плечами пожимал – дескать, муш мумкин, невозможно.

– А как же святой Георгий? – теряя терпение, парировала мадам Мари. – Святой Георгий остановил машину моего мужа посреди пустыни и предупредил о том, что у него спустило колесо! – Гувернантка верила в чудеса. Как-то раз она видела аль-африта, самого дьявола, и даже разговаривала с ним: он явился в облике попугая мадам Лонго и попытался оттоптать ее голубок.

– Калам, калам, слова, слова, – отвечал Абду, который прекрасно понимал: ничто так не ранит греческую фанатичку, как насмешка над двумя самыми дорогими ее сердцу вещами – верой и голубями.

Порой мадам Мари, не сдержавшись, напоминала Абду, что в конце концов все станут христианами.