Правительство запрещало фильмы с актерами-евреями – потому-то в Египте так и не показали «Клеопатру». Под запрет попали картины с Эдвардом Г. Робинсоном и все фильмы с участием Пола Ньюмана, которого считали евреем. «Бен-Гура», «Десять заповедей» и «Исход» в Александрии тоже не показывали, поскольку там затрагивали еврейские темы. Зато Кирк Дуглас выглядел типичным американцем, так что ни цензор, ни кто бы то ни было в Египте, в том числе и мы, ни за что не догадался бы, что его настоящее имя – Исер Данилович. Мосье Фарес поднял Мими на смех: дескать, совершенно в привычках евреев считать всех знаменитостей своими тайными соплеменниками.

Мама наклонилась к отцу и негромко спросила, можно ли взять меня с ними в кино.

– С каких это пор мальчики его возраста ходят в кино посреди учебной недели? – возвысил голос отец.

В дверь негромко постучал Абду.

– Мой сын пришел, – объявил он. Ахмед выглянул из-за двери.

– Вот и отлично, – ответил отец, встал и пожал Ахмеду руку. Велел Абду накормить сына (ведь тот целый день постился). Потом достал из кармана однофунтовую банкноту и протянул юноше. Ахмед отступил на шаг и отказался брать купюру: дескать, он здесь не ради денег. Но отец не сдавался: я-де очень благодарен, что вы пришли, несмотря на Рамадан, и обижусь, если вы откажетесь от денег. «Муш лазем, не нужно», – возразил сын Абду, но мой отец практически взмолился: «Лазем, лазем», и в конце концов Ахмед уступил.

Ахмеда проводили по коридору в мою комнату, не дав толком прожевать куска; Абду указал сыну на стул возле моего стола. Молодой человек снял пиджак, бросил ко мне на кровать, потом передумал и аккуратно повесил на спинку своего стула. Сел, пододвинулся к столу, улыбнулся, смущенно покраснел и смуглой дрожащей рукой открыл страницу сорок два. Заметив, что остальные страницы в учебнике не разрезаны, молча откинулся на спинку стула, выудил из кармана перочинный ножичек и ловкими решительными движениями принялся разрезать страницы, как показывал местный шейх[94], выучивший парнишку читать и писать. Потом раскрыл книгу на столе, несколько раз провел ладонью вверх-вниз по бумаге, не перегибая корешка переплета, так что в конце концов книга осталась открытой на сорок второй странице.

Ахмед снова зарделся – наверное, ему было неловко оттого, что мы поменялись ролями, а может, вдруг осознал, что придется разучивать с евреем стишок, в котором очерняли евреев.

Прочитал стихотворение про себя. Потом, точь-в-точь как наша учительница арабского, произнес несколько слов из первой строки, повторил и примолк, ожидая, пока я их проговорю. Стихотворение не объяснял – никто и никогда не объяснял нам стихи. Все они, как правило, были о яде, евреях, мести и родине. Ахмед произносил слова медленно, тщательно, ни разу не поправил мои ошибки, разве что повторял строку, если я путал слова, и улыбался, стоило мне хоть что-то сказать, словно я делал ему одолжение уже тем, что на классическом арабском мямлил непонятный текст.

В какой-нибудь час я выучил стихотворение наизусть.

– Повторите его про себя перед тем, как лечь спать, и утром, как проснетесь, – посоветовал Ахмед, словно прописал лекарство: именно так он выучил наизусть почти весь Коран. Я ответил, что и читать-то толком не умею. – Хотите, я вас научу? – предложил молодой человек, словно в мире не было ничего естественнее. – Это проще простого, – добавил он.

В следующий час мы учились читать слова из стихотворения. Перед уходом Ахмед попросил меня еще раз пересказать стих.

– Вот видите, это легко, а вы боялись, – заметил он, когда мадам Мари отвела нас на кухню. Я-то думал, мне удалось скрыть страх.

В постели я перелистал учебник, снова отыскал стихотворение, посмотрел на рисунок, на котором дюжие арабские молодцы с острыми штыками наперевес рвутся освобождать Палестину, а тысяча трусливых еврейских носов целится в топчущих израильский флаг победителей. На песке валяются трупы. На каждой странице со стихами красовалась такая вот иллюстрация – кроме стихотворения ко Дню матери: тут художник изобразил вялую немолодую египтянку, осыпавшую ласками семерых отпрысков, старший из которых сжимал в одной руке огромный египетский флаг, а в другой – портрет президента Насера. На парнишке было нечто среднее между кадетской и школьной формой, а рукава рубашки он засучил до самых плеч.

Меня вдруг охватила паника, даже сдавило грудь. Что, если за ночь я забуду стих? Я тут же повторил про себя первые слова. Нет, всё на месте, ничего не забыл.

В ту ночь меня разбудила барабанная дробь дождя по подоконнику. С огромной радостью и благодарностью я вслушивался в мирные весенние ливни на улицах Клеопатры, догадавшись по звуку капель, что вода не стекает по планкам ставен и не скапливается лужицей на подоконнике, а стучит в стекло. К моему удовольствию, Абду решил нарушить мамино распоряжение и на ночь оставил ставни открытыми, чтобы солнце на заре залило комнату, напомнив мне летние утра в нашем пляжном домике в Мандаре. Я не понимал, почему мама всегда так настаивала на том, что ставни непременно нужно закрыть, тем более что все равно на потолке ночью отражались огни соседних домов.

Я включил приемник, послушал песню на французском.

Несколько часов спустя ко мне на цыпочках вошла мама. По шороху ее одежды я догадался, что она с порога, не сняв пальто, направилась меня проведать. Они танцевали – я знал, что мама любит танцевать, – а когда она наклонилась и поцеловала меня, я почувствовал запах вина. Я был рад за них.

* * *

Проснувшись на следующее утро, я поискал в памяти стихотворение – не улетучилось ли за ночь. К моему глубокому удивлению, оно никуда не делось.

Я вошел в столовую; отец ел яйцо всмятку. Он был только что из ванной, еще в халате. Рядом с ним сидел мосье Полити и тоже завтракал яйцом всмятку. Рядом с отцом стоял Абду, наливал ему чай из чайника и с видимым удовольствием выслушивал комплименты сыну.

Папа спросил, как вчера прошел урок. Я ответил, что выучил стихотворение. Он попросил рассказать. Я покачал головой. Тогда отец, повернувшись к Абду, спросил, не дает ли его сын частных уроков. Абду ответил, что Ахмед и рад был бы, но его вот-вот призовут в армию, так что в ближайшие два года он будет занят.

– Жаль, – заметил папа, – придется поискать другого репетитора.

Никогда арабский не давался мне так легко, как в тот вечер с Ахмедом.

В тот день в школе на короткой перемене я подшучивал над Амром, который, как и многие носители арабского языка, никак не мог уяснить разницу между английскими звуками «б» и «п». Вот и сегодня мисс Гилбертсон безуспешно пыталась объяснить ему, в чем тут дело. По ее недоброжелательному и невежественному представлению, Амр отказывался понимать исключительно из вредности. Она вызвала его к доске, взяла лист бумаги, разорвала на клочки размером не больше конфетти и пять-шесть штучек положила на ладонь. Потом поднесла к губам и громко выговорила «б». Ничего не случилось.