– Даже дедушка Нессим, даже Абду и Ом Рамадан, – говорила она, прославляя окончательную победу Христа.

– Чушь, – усмехался Абду.

– Все вы язычники! – восклицала гувернантка. – Сначала был Ной, потом Авраам, за ним Иаков, следом Мухаммед, а потом пришел Христос. – Разгорячившись, она вытягивала указательный палец и, описывая правой рукой размашистые круги, провозглашала: «Wu baaden al-Messih getu kulu al-Chrtiens».

Тут слуги на лестнице покатывались со смеху, а за ними мы с Абду и Фавзией. Я так никогда и не понял, что именно она хотела сказать, поскольку фраза эта значила не то «после Христа пришли все христиане», не то «после Христа все станут христианами». Нас веселило то, как мадам Мари высокомерно описывала правой рукой круги, изображая шар земной, и мы смеялись до упаду, передразнивая этот ее жест. Мигом он вошел в анналы всех дворов в Клеопатре.

Поймав меня за этим, мадам Мари пригрозила нажаловаться моим учителям.

* * *

Это уже было дело нешуточное, поскольку в ВК любую мелочь, даже потерю самой пустяковой личной вещицы, не имевшей никакого отношения к школе, могли счесть нарушением дисциплины, а за каждое нарушение дисциплины полагалось телесное наказание. Они варьировались в зависимости от серьезности проступка – или прихоти педагога: учитель мог ударить ладонью куда придется, затем следовала линейка, за нею розга, а потом и палка, жуткая харазана. В рамках каждой из категорий были свои тонкости и разновидности, достойные знаменитого маркиза[92]: к примеру, бить могли как плоским концом линейки, так и металлическим краем, по ладони или по пальцам, по рукам или по ногам, ребристой или гладкой палкой, мокрой или сухой, ну и так далее.

Меня взгрели в первый же день в ВК. Влепили пощечину на арифметике за то, что я неверно умножил шесть на восемь, а на арабском отходили линейкой за пять ошибок в предложении из пяти слов. Все смеялись. Потом меня наказали за то, что я не доел рис и не сумел очистить финик ножом и вилкой. Мне велели встать и стоять возле стола в большой столовой, пока остальные едят. Так и подмывало выхватить дедушкину перьевую ручку и вонзить в лоб мисс Шариф, нашей учительнице арабского, сидевшей во главе стола. После первого учебного дня я вылез из школьного автобуса у нашего подъезда в Клеопатре, и меня тут же вырвало тем немногим, что я съел за день. Меня быстренько выкупали и уложили спать. Я сказал, что познакомился с пятью мальчишками. Все европейцы, все, кроме одного, говорят по-французски, и все предупредили меня, чтобы я ни в коем случае в школе по-французски не говорил.

Получив удар по ладони, ученики в ВК принимались лихорадочно дуть в кулак. Я тоже так делал. Казалось, так легче. Некоторые даже дули в кулак непосредственно перед экзекуцией. Видимо, помогало.

В первую же неделю меня отлупили за то, что я соврал, будто бы у меня простуда, лишь бы не раздеваться при всех перед уроком плаванья. Я был единственным обрезанным европейцем и догадался сам, без папы: будет лучше, если никто не узнает, что я еврей.

Меня били за то, что витал в облаках, за то, что болтал на уроке, за чернильные кляксы, которые оставляла моя перьевая ручка. Били за то, что я пытался оттереть кляксы. Били за то, что у меня это не получилось. Неправильно написанное слово я стирал дольше, чем пытался написать целое предложение. Я смачивал конец ластика слюной, принимался тереть упорно, аккуратно, и либо прорывал дыру в тетради, либо разводил еще большую грязь: чернила расплывались от слюны. За безнадежно испорченную тетрадь могли наказать неоднократно: мисс Шариф забывала, что уже била тебя за эту дырку или кляксу. Вырывать страницу было бессмысленно: мисс Шариф считала страницы во всех тетрадях. В каждой тетради было по тридцать две страницы.

Стоило ей подойти к твоей парте, как ты уже знал: жди беды. Учительница не видела дальше нескольких дюймов от своего носа, а потому брала тетрадку, подносила к глазам, целиком закрывая лицо, читала, после чего неожиданно кидала тетрадь обратно на парту и разражалась оскорблениями, за которыми следовали пощечины, а там и пинки. Она швыряла нам в лицо все что ни попадя: учебники, мелки, губки для стирания с доски, пеналы, журналы, взвизгивая «ох, сестра!», перед тем как запустить в нас очередным снарядом. Как-то раз даже бросила в меня своей сумочкой. Ну а потом, разумеется, приходил черед линейки – хотя в моем случае мисс Шариф сочла необходимым выбрать орудие мучения потяжелее и всегда лупила меня по рукам двойным деревянным пеналом.

Попадало мне и за грязные ботинки. Обувь в ВК должна была сиять чистотой, а после спонтанного утреннего футбольного матча в поле мои ботинки облепляла грязь. Впрочем, вскоре я смекнул: чтобы во время инспекции обувь казалась чистой, проще всего, пока стоишь навытяжку перед директрисой, украдкой вытереть ботинки о носки.

Директриса, мисс Бадави, осматривала наши ногти, волосы, шкафчики, карманы. Едва я обмолвился маме о том, как в школе проверяли мои волосы, как она тут же принялась искать у меня вшей, поскольку подозревала, что в школе осматривают учеников, лишь когда эпидемия уже в разгаре. Я вспомнил, как мы наклонялись, а мисс Бадави, мисс Шариф или мисс Гилбертсон, учительница английского, искали у нас в голове, пальцами и ногтями раздвигая наши волосы и царапая кожу. Они не только унижали нас перед всем классом, объявляя во всеуслышание, мол, у такого-то вши, но и моментально отправляли к школьному цирюльнику, и тот брил учеников наголо, так что проступали все шрамы на черепе. Как-то раз обрили Чарли Аткинсона, кротчайшего долговязого блондина с волнистыми, как у Руперта Брука, волосами. Когда он выходил из класса, кудри его золотились на солнце. Вернулся же под общий хохот. Кто бы мог подумать, что у Чарли такая маленькая голова! На следующий день его отец, толстяк лет шестидесяти, который лишился в Египте всего, однако же уезжать не планировал, вышел из огромного старого «кадиллака» и, держа лысого сына за руку, направился в кабинет мисс Бадави.

Все знали, что он приехал жаловаться на несправедливость, допущенную по отношению к его сыну, так что, пока мисс Гилбертсон объясняла нам грамматику, мы обратились в слух, и сердца наши стучали так громко, что, когда учительница вызывала нас отвечать, мы не могли связать двух слов. Мы всё пропустили мимо ушей. Все предполагали худшее. Через десять минут в дверь постучали. Мисс Гилбертсон, которая терпеть не могла, когда прерывали урок, гавкнула: «Войдите». Это был Чарли. Извинился за опоздание, на цыпочках прошел за парту и молча сел. Казалось, сейчас он откроет учебник на той странице, которую читают в классе, как вдруг, к всеобщему изумлению, Чарли совершил тяжелейший грех: поднял крышку парты. Мисс Гилбертсон со злорадным удовольствием направилась было к Чарли с линейкой, чтобы задать ему взбучку, как вдруг ее окликнули. На пороге кабинета стояла мисс Бадави. А рядом с ней – Аткинсон-старший. От волнения мы их даже не заметили.

Чарли тем временем поспешно опустошал парту: засовывал учебники, тетради и пенал в сумку со спортивной формой. Потом бесшумно, словно столько раз репетировал эту сцену, что теперь действовал не задумываясь, подошел к своему шкафчику в глубине кабинета, отпер и переложил содержимое в сумку и карманы. Достал непобедимые пинг-понговые ракетки с мягкими накладками (в Египте такие теперь было не сыскать), выкрикнул весело и пронзительно: