Факты, впрочем, прояснили мало. Да, она обращалась к адвокату. Адвокат поставил ее телефон на прослушивание. Пару раз удалось зафиксировать голос шантажиста. Звонил он всегда из уличных автоматов, номер определить невозможно. Голос один и тот же? Да. С акцентом, с характерными дефектами речи? Ничего выдающегося. Не из сливок общества, пояснила Эллен; этими же словами в свое время по другому поводу выразилась миссис Хеннекер — так одни только англичанки выражаются. Значит, из низов? Нет. Явно образованный человек, типичный житель отдаленного предместья. Грубил? Ни в коей мере. Просто сказал, что про ее связь с Роджером известно, перечислил, по каким дням Роджер ее посещает, и посоветовал предупредить Роджера — дескать, пусть будет осторожнее.

Еще было несколько анонимных писем. Поэтому, сказала Эллен, когда я собрался домой, она и просила меня зайти. Да, письма она адвокату показывала. Теперь они лежали на столике, возле бокалов.

Я панически боюсь анонимок. В свое время достаточно их получил. Помню липкую дрожь при виде убористого почерка — таким пишут параноики. От захватанных листков разило сумасшествием, в пустых комнатах клубилась бесплотная злоба, ненависть забивалась в углы, густела к ночи. Письма к Эллен Смит были иного рода. На чистеньких четвертинках офисной бумаги, почерк разборчивый, с сильным нажимом. Тон вежливый, деловой; «Нам известно, что Роджер посещает вас по определенным дням, между пятью и семью часами. („Так и есть?“ — уточнил я. „Так и есть“, — кивнула Эллен.) У нас имеется вещественное доказательство этой связи. („Не блефует?“ — „Вряд ли — мы сначала вели переписку“.) Если Роджер будет продолжать в том же духе, нам, увы, придется сделать данную информацию достоянием общественности». И только.

— Кто он? — вскрикнула Эллен. — Он сумасшедший, да?

— По-вашему, — с расстановкой проговорил я, — от писем веет сумасшествием?

— Значит, он ненавидит меня и Роджера? Или кого-то одного?

— Хотел бы я, чтобы все было так просто.

— Вы имеете в виду…

— Мне кажется, дело не в личной неприязни.

— То есть речь о политической деятельности Роджера? — В попытке сдержать ярость Эллен густо покраснела. — Этого я и боялась. Боже! Что за грязная игра!

Я радовался ее гневу; гнев куда позитивнее отчаяния. Сказал, что заберу письма. У меня в отделе госбезопасности друзья. Им можно полностью доверять. Они на анонимках собаку съели. Если кто и сумеет рассекретить шантажиста — или человека, который дергает его за ниточки, — то только они.

Эллен, женщина деятельная, несколько успокоилась. Глаза снова засияли. Она заставила меня еще выпить на дорожку. Продолжала хмуриться, но вдруг голос зазвучал почти счастливо — во всяком случае, куда счастливее, чем в течение моего визита. Эллен задала вопрос:

— Полагаю, вы с ней знакомы?

Она вскочила с дивана, повернулась ко мне спиной, поправила цветы в вазе — будто хотела говорить о Каро, но не могла стерпеть боли.

— Да, знаком.

Эллен сверкнула глазами.

— Хотела вас спросить, какая она. — Последовала пауза. — Ладно, не берите в голову.

Когда мы прощались у лифта, Эллен смотрела доверчиво — по крайней мере мне так показалось. Через секунду выражение сменилось на то, с каким она меня встретила, — упорствующей застенчивости.

В Бассет нас пригласили в октябре, за неделю до новой сессии. Усыпанная листвой подъездная аллея; дымок над охотничьим домиком; закат, нарочитый, как на лаковой шкатулке; свет из окон; напитки в холле, убранном цветами, — идиллия особого рода, разработанная в горних высях в качестве эталона дольнего благополучия, или реклама: идите, дескать, юноши, в политику.

Даже «своим» трудно было отделаться от ощущения полной безопасности.

Ощущение усилилось за ужином. Коллингвуд, молчаливый, ни дать ни взять мраморная глыба, уселся по правую руку от Дианы; Роджер, допущенный сидеть слева, выглядел не менее спокойным и столь же монументальным. Каро, оживленная и по этой причине хорошенькая, посверкивала глазами то на Диану, то на мужа. Ее поддразнивал некто Бернетт, миловидный и вкрадчивый Дианин сосед, приглашенный ею на ужин: дескать, и я вписываюсь не хуже всякого другого. Член теневого кабинета оппозиции, он действительно вписывался. Юный Артур Плимптон сидел между моей женой и очаровательной Гермионой Фокс, родственницей Каро. Не требовалось способностей Шерлока Холмса, чтобы сообразить: контрмеры Дианы против Пенелопы Гетлифф возымели действие. Артур усиленно щурил бегающие глаза. В Англии он был уже целую неделю. Под нашими с Маргарет взглядами не знал, куда деваться.

По крайней мере один человек за столом старался держать лицо. Жена Монти Кейва наконец бросила его бесповоротно; всякий на его месте вздохнул бы с облегчением. Прощальную записку Монти получил утром и сразу отправился на службу в министерство, где занялся текущими делами. Это было три дня назад. Теперь Монти Кейв сидел за столом Дианы. Его умное, сдобное, холеное лицо выражало исключительно интерес к происходящему, уважение к присутствующим и готовность поддержать приятный разговор, будто сама мысль о глубоких страданиях, тем более о желании умереть, в человеке такой сильной воли — абсурдна.

Монти обладает удивительной способностью совершенно каменеть, на глаз стороннего наблюдателя. Миссис Хеннекер, к примеру, не догадывалась о его горе.

Итак, вечер был пасторальный; и до чего же легко миссис Хеннекер удалось сбить мое лирическое настроение. Мы с Маргарет вошли в дом, заговорили с Дианой — и вдруг как черт из табакерки из-за моего плеча вынырнула миссис Хеннекер. Она только и ждала, пока Диана обратится к Маргарет. Едва это случилось, миссис Хеннекер пригвоздила меня взглядом к месту и выпалила:

— Сейчас я вам кое-что покажу!

Вот возмездие меня и настигло. Миссис Хеннекер завершила черновик «Жизни» (именно в этом названии она упорствовала), то есть биографию своего покойного мужа. Спасения не предвиделось. Я стал объясняться с Маргарет; она всхрюкнула от сдерживаемого смеха, затем сделала серьезное лицо и наставительно заметила, что я должен ценить возможность первым прочесть будущий шедевр. Пришлось последовать за миссис Хеннекер в библиотеку. Как мне удобнее, чтобы она вслух читала? Вряд ли. Миссис Хеннекер огорчилась. Максимально придвинула стул к моему стулу, вперила в меня взгляд, не дававший частить с переворачиванием страниц. К своему ужасу, я нашел, что рукопись далеко не так дурна, как мне было приятно думать. Оказалось, если миссис Хеннекер берется за перо, она просто пишет, не отвлекается на пафос. Об этом я мог бы и сам догадаться. Я не мог догадаться о другом: что миссис Хеннекер обожала своего мужа, а он обожал ее. Она не акцентировала внимание на супружеской любви, полагая оную законом природы; тем трогательнее были детали, добавленные из простодушия.

— Вам удалось запечатлеть в слове историю истинной любви, — заверил я. — В этом — ценность вашего труда. Вам следует затушевать несправедливости, от которых, по вашему мнению, страдал ваш муж, смягчить масштабы ваших ожиданий относительно его карьеры.