– Конечно, – фыркает Хэтти. – Но эта сторона Библиотеки и её миссии мне всегда казалась подозрительной. Все эти заявления о любви к чёрным, о братстве…

– Ты им не веришь?

– Может быть. Времена были другими, и прогрессивные белые, вроде Паркера или этого Кролика, встречались нечасто. Но это не значит, что за их лживыми признаниями в любви неграм не стоял…

– Лживыми? О чём ты?

Хэтти поднимает руки, жестом говоря Кромвелю, чтобы он замолчал:

– Не значит, что за их лживыми признаниями в любви и братстве не стоял предлог, чтобы продолжать эксплуатировать бедняков. Как чёрных, так и белых.

– Эксплуатации? Не понимаю тебя, – возражает Кромвель.

– Конечно, не понимаешь. Ты – часть той же системы, что и эти двое.

– Если не ошибаюсь, ты получаешь зарплату там же, где и я.

– Всё дело в перспективе, Кром, – она склоняет голову набок. – Я вижу всё это дерьмо, как оно есть, а у тебя на глазах шоры. Тебе не кажется, что во времена Паркера миссия Библиотеки писалась только людьми определённой расы с их мировоззрением? Что архив, для которого эти замечательные, приличные, до фига прогрессивные ребята собирали песни в 1938-м, предназначался для белой публики? Академические круги почти полностью состояли из белых. А потом они возвращались из экспедиций и читали лекции целому залу белых лиц, которые пришли послушать «дикарскую» музыку и сказки пролетариев.

Кромвель пожимает плечами:

– Чем бы ни были эти песни и что бы они ни символизировали, это прежде всего информация. Её интерпретируют так, как интерпретируют. Теперь-то ты здесь.

– И тебе чертовски повезло, что я здесь, – отвечает Хэтти. – Понимаешь, я ценю то, что делал Паркер, или Джон и Алан Ломаксы – они собирали и сохраняли культуру. Но не говори мне, Кром, что здесь вообще не было эксплуатации. Кстати, – она достаёт телефон и листает что-то на экране. – Ричард Райт говорил, что обращение Джона Ломакса с Ледбелли – величайший обман в искусстве двадцатого века.

– Насколько я знаю, Ледбелли подал на Джона Ломакса в суд и выиграл процесс, – говорит Кромвель.

– Ещё бы! И вернул себе права на свои песни! – ликующе восклицает Хэтти. – Но ему повезло. Конечно, я не думаю, что Ломаксы – во всяком случае, Алан – сознательно хотели эксплуатировать чёрных.

– Тут я согласен, – кивает Кромвель, вспоминая книги Ломакса: он был просто фанатом чёрной музыки, ни больше ни меньше. И за свою любовь к ней он пережил множество трудностей, тем более учитывая неодобрение белого общества…

– Ну и что? – продолжает Хэтти. – Труд Алана привёл к непростительным результатам. Только послушай всех белых рок-н-ролльщиков из шестидесятых и семидесятых, которые открыли для себя записи Ломакса: «Полуночный экспресс», «Корабль „Джон Би“», «Чёрная Бетти», «Иду не в духе», «Дети без матери» и, конечно же, «Стаггер Ли»… Каждый патлатый гитарист, Кром, поучаствовал в разграблении наследия чёрных, а возможно это стало благодаря Харлану Паркеру, Джону и Алану Ломаксам и им подобным.

– У нас с тобой очень разные представления о непростительном. То есть было бы лучше вообще не сохранять историю и культуру для потомков?

– Нет. Лучше было бы откровенно признаться в том, что собирание культуры по природе своей – эксплуатация.

– Мне кажется, эксплуататор тут – тот, кто слушает, а не тот, кто записывает, – возражает Кромвель, одновременно обмякая в кресле, где просидел всю ночь. – Не хочу об этом спорить.

– Конечно, не хочешь, – произносит Хэтти тем же тоном, что он только что слышал.

– Хэтти, я устал.

Она готовится что-то гневно ответить, её лицо уже хмурится, но тут Хэтти, будто удивившись, позволяет морщинам разгладиться. Будто что-то вспомнила.

Даже здесь маячат призраки его жены и сына.

Испытывая отвращение перед жалостью Хэтти, Кромвель спрашивает её:

– И что ты думаешь об истории с Амойрой Хайнс? Тебе она не кажется странной?

– Это не наше дело, но да. Вообще всё это странно, Кром, – Хэтти осматривает стены тайной запертой комнаты. – Чокнутый дом и чокнутая комната. Зачем всё это запирать под замок?

– Если мозг Паркера и правда разъедал сифилис, возможно, сестре пришлось спрятать его вещи, чтобы сдерживать брата.

– Возможно, – пожимает плечами Хэтти. – Почему просто их не сжечь? А вдруг его сумасшествие заразно?

Но говоря это, она уже садится за TASCAM и в ожидании смотрит на Кромвеля:

– Ну что, погнали?

Хэтти нажимает кнопку на Bluetooth-колонках, они пикают, сигнализируя, что включились, и Хэтти подключает их к TASCAM.

Кромвель, усталый после бессонной ночи, на миг отвлекается на мечты о своём номере и постели в нём, трёт лицо и допивает кофе. А потом кладёт на проигрыватель очередную ацетатную пластинку и опускает иглу на вращающуюся поверхность. Комната наполняется треском, и голос Харлана Паркера произносит: «Грэмп Хайнс и его семья. Запись сделана пятого июля по заказу Библиотеки Конгресса Соединённых Штатов».

Кромвель открывает полевой дневник.

29 июня 1938 г.

Прощания похожи на противоположное голосоведение: отправление в путь – это восходящая мелодия, а прощание с друзьями – печальные нисходящие ноты. Я горячо поблагодарил Рамзи и Энн за их гостеприимство и поклялся устроить им пир, если они когда-нибудь будут в Вашингтоне. Надеюсь только, что, если супруги действительно явятся, у меня хватит денег.

После того как мы выехали, Кролик оставался угрюмым, не желая поддерживать беседу – так глубоко в него въелось похмелье. Он только курил и мычал в ответ, когда я указывал путь. Заметив, что шелест дорожной карты его раздражает, я решил складывать и разворачивать её как можно чаще и тщательнее: в конце концов, Кролик был здесь благодаря моей благосклонности. Очень скоро ему придётся умолять о суточных, когда деньги кончатся.

После обеда Кролик несколько смягчился и заговорил:

– Я знаю, что ты рассказываешь информантам, но откуда на самом деле твоя зацикленность на «Стаггере Ли»? – Он зажёг сигарету и откинулся на спинку сиденья «студебеккера». – Почему вся эта дьявольщина так тебя влечёт?

Как я мог объяснить? Я успел выяснить, что «Стаголи», или «Стакали», или «Стаггер Ли» получает новую модальность в устах и уме каждого нового исполнителя. Это образцовая американская песня: как и наша прекрасная страна, она погрязла в нищете и внутренней войне, бесчисленные куплеты рассказывают о тяготах беззакония и неравенства между имущими и неимущими. «Стаггер Ли» – зеркало, в котором отражаются желания – а иногда и затаённая ненависть – каждого и каждой, кто исполняет эту песню. Но с каждой новой морфологической вариацией, найденной, исследованной и задокументированной мною, я всё больше убеждаюсь, что существует некая праверсия этой песни: баллада, впервые отошедшая от реальных событий – печальной истории Ли Шелтона и Уильяма Лайонса – и воплотившая теневую сторону всех культур Америки. Лишь позже ввиду своей популярности эта версия разбилась на миллион сверкающих осколков.