– Добрый день, – сказал я парню, выходя из машины. – Надеюсь, мы не опоздали на шоу?

– Это не шоу, – ответил парень, не поднимая глаз, – это шотоква, – его речь была скомканной и неясной, будто во рту было слишком много слюны, чтобы говорить отчётливо.

– Можно нам зайти?

– Десять центов с носа.

Я дал ему двадцать центов, и мы прошли под фонарями. У шотакуа в сельской местности всегда был вульгарный, цирковой характер: чтобы заманить под видом образования скучающих провинциалов, не видевших мира, на палатках огромными буквами значились имена разных диковинок: «Дитя Сатаны! Бородатая женщина с Борнео! Татуировки! Пигмеи-каннибалы!» и так далее. После войны, когда радио стало таким распространённым, шатокуа резко утратили популярность. Но в сельской Америке с её заброшенными полями, и прибрежными полосами, и маленькими городками, где есть площадь для ярмарочного шатра, большинство по-прежнему помнит шотакуа. Для них это музыка, образование, рассказывание историй, может быть, немного проповеди – словом, доброе и целомудренное развлечение для всей семьи (даже если через несколько месяцев не одна деревенская девушка обнаруживала беду, после чего её быстро выдавали замуж).

Шатокуа Хайнса представляла собой один-единственный холщовый шатёр безо всяких вывесок, зато довольно большой – по крайней мере три центральных шеста. Музыки внутри не было слышно, только приглушённый разговор. Пологи по бокам опустили – по-видимому, чтобы не впускать комаров. Откинув край ткани, мы вошли.

Внутри тоже горели равномерно расположенные фонари. У противоположной стены стояло несколько деревянных складных стульев; в основном сиденья были пусты, не считая восседающей на них троицы: беловолосого старика с гитарой, молодого парня без ресниц и с крупным родимым пятном на шее, державшего в руках скрипку, и хрупкой женщины с дульцимером на коленях. Вокруг этих людей столпилось десять-пятнадцать мужчин, женщин и детей, которым беловолосый старик – я не сомневался, что это был Грэмп Хайнс, – негромко вещал:

– Раз уж вы так учтиво спрашиваете, то слушайте внимательно: никогда не переступайте через удочку, или через чужую леску, или через свою. Иначе рыба в тот день ловиться больше не будет. Ясно? – собравшиеся закивали и забормотали в знак согласия. – Рыба лучше всего клюёт, когда свет луны падает на обращённое к ней лицо воды, но если, когда вытащите рыбу, она слишком долго пробудет в лунном свете, то загниёт через час, если только поскорей не завернёте её в листья орехового дерева.

– Орехового? В детстве я слышала «дуба», – сказала одна из женщин.

– Значит, ослышалась, или слушала не того, – покачал головой Хайнс. – Колпиц не трогайте – они не годятся в пищу и не умеют плавать вниз по течению. Если уж поймаете колпицу, то повесьте её повыше на дереве для небесных птиц. Птицы-то тоже плавают – по течениям воздуха. А если вам попадётся иловая черепаха, – он воздел палец, – то, считайте, вам досталось семь разных сортов мяса из одного панциря: свиное, говяжье, куриное, утиное и рыбное.

– Вы назвали только пять, – возразил один мальчик.

– А что забыл? – Грэмп Хайнс стал считать на пальцах. Публика засмеялась. – Ещё баранье и оленье, – он сопроводил свои слова нестройным, дребезжащим гитарным аккордом. – Колпиц почему нельзя людям есть – потому что они едят азимину, а все знают: где азимина, там всегда кизил.

– А что в этом такого? – спросил тот же мальчик. Грэмп Хайнс внимательно к нему присмотрелся:

– Больно много у тебя вопросов.

– Он не имеет в виду плохого, – сказал один из мужчин, – просто любопытный малый, – Хайнс мудро кивнул:

– Все знают – кроме нашего Джуниора – что из кизила сделали крест, на котором распяли Христа Спасителя. Поэтому к кизилу тянется всё чёрное. Я сам как-то видел кизил, и по каждой ветке ползали чёрные змеи, шипели и плевались… – Тут он прервался: – Глядите-ка, у нас гости. Эй, вы там, сзади, подходите, поздоровайтесь и назовитесь.

Мы с Кроликом вышли на свет и стали представляться.

– Ух ты – ребята из правительства пришли, – громко воскликнул Хайнс. – А свою машину для записей привезли?

– Как вы… – начал я, но ответил: – Да, привезли. Надеемся, вы позволите записать ваши голоса?

– Само собой! – сказал Хайнс. – Хорошая шотакуа должна чему-то учить, так что пусть все поглядят, как работает эта новая машина.

Оказавшись вблизи, я воспользовался моментом, чтобы рассмотреть Хайнса: плотный, некрупный мужчина с челюстью как наковальня и мощными мускулами рук. Возраст его, как и Амойры, было сложно установить, но мне показалось, ему почти шестьдесят: Хайнс был всё ещё достаточно крепок для кочевой жизни, но его физическая мощь уже улетучивалась. А может, и нет.

– Откуда вы знаете, кто мы? – спросил Кролик.

– Птичка на хвосте принесла, – улыбнулся Хайнс. Этот ответ меня не успокоил, но я сдержался и ничем не выразил неудовольствия. – Вносите свою машину! Господа, помогите ребятам из правительства – пусть отдохнут от тяжестей.

Кролик сел, а я принялся управлять мужчинами, что несли «СаундСкрайбер» из «Студебеккера». Грузчики были столь же бережны с ним, сколь и я – даже ахейские рабы в далёком прошлом не носили позолоченные паланкины своих господ с большей заботой. Однако пот всё равно лил с меня градом – стояла адская жара, а от костра было ещё жарче. Казалось, моя кровь кипела, и вся вода в моём теле стремилась из пор наружу.

Мы установили «СаундСкрайбер», и я вкратце рассказал, как он устроен и как его использовать. Местные, хотя их лица не выражали большого ума, слушали с явным интересом: они радовались, что их развлекают и с ними говорят.

– Что ж, – вновь заговорил Хайнс, – давайте я вам сыграю.

– Обычно мы начинаем со «Стаггера Ли». Эта песня очень…

– Да, сынок, может, и дойдём до «Стаггера Ли», – ответил Хайнс. – Но для начала у меня есть пара отличных песенок для этих добрых людей. Правда, маленьких надо бы увести, – он подмигнул женщине, пришедшей с двумя сыновьями, но без мужчины. Её румянец был виден даже в полумраке шатра. Приготовив пластинку, я запустил «СаундСкрайбер» и опустил режущую иглу:

– Грэмп Хайнс и его семья. Запись сделана пятого июля по заказу Библиотеки Конгресса Соединённых Штатов архивариусом Харланом Паркером.

Не теряя времени, Хайнс начал, крикнув:

– «Джо Хлопковый Глаз»!

Парень с родимым пятном принялся бешено пилить скрипку – «гудок», как её называют местные суровые жители гор, а Хайнс и женщина с дульцимером подхватили мелодию-крещендо. Потом Хайнс крикнул:

– «Бабушка, а собака кусается?»!

Темп изменился, мелодия по-прежнему поднималась вверх, не считая одного минорного интервала. Это продолжалось некоторое время, пока Хайнс не проревел: