– Чем могу быть вам полезен, шеф?

– У меня для вас хорошие новости: ваши эксперименты могут быть продолжены. Мы взяли одного из родственников вашего мальчишки.

Макс ощутил дрожь во всем теле, как будто в зáмок ударило что-то тяжелое и от этого удара затряслись стены.

– Это хорошо.

– Они приедут из Заксенхаузена на следующей неделе. Особо не обольщайтесь, но у них есть для вас нечто заслуживающее внимания.

– Ладно.

– Да, и еще кое-что. Я тут подумал, не видели ли вы случайно… Господи, даже неудобно спрашивать… Не видели ли вы случайно женских часиков? Моя супруга играла в теннис с вашей и думает, что забыла их на корте. Это довольно дорогая вещица в стиле «ар-деко».

Макс взглянул на Герти. Та улыбнулась ему в ответ.

– Нет, не видел, – ответил он, – но я спрошу у жены.

«Это какие-то конкурирующие между собой видения из разных жизней, – решил Кроу. Умозаключение вполне в духе антрополога. – Но теперь реальность кажется более странной, чем любое из них». Профессор слышал голоса; они звучали как вокруг, так и внутри него.

«У нас было мало общего с финнами; мы находили их манеры ужасными». Кто это говорил? В памяти Кроу всплывали отрывки лекций. «Макара – мертворожденное дитя фольклора. Обратите внимание на лингвистическую схожесть этого слова с индуистским Макара – морским чудовищем-полубожеством, которое часто ассоциировалось с крокодилом».

Казалось, что сознание Кроу забито меловой крошкой лекций, которые он когда-либо посещал или читал сам. Он любил лекции – эту жизнь в теории, упрощенную до двухмерности и изложенную на школьной доске, в буквальном смысле сведенную лишь к черному и белому. На лекциях все казалось таким простым, таким доступным для понимания. А затем появился шум дождя, бившего в высокие окна, – воспоминания о других днях в других комнатах, о другом дожде, стучавшем в стекло, о неторопливом чаепитии, о произнесенных словах и недопонимании. В отличие от теории, реальная жизнь оказывалась сложнее.

Мимолетные мысли проносились в голове у Кроу, будто призрачное мерцание в океане, внезапно вспыхивавшее у поверхности и тут же исчезающее в глубине. Сколько лет он провел, расписывая жизнь мелом на доске, спокойно рассуждая об обычаях и практиках, о благожелательной магии, умерших и воскресших богах, о ритуалах, жертвоприношениях и заклинаниях, как будто речь шла о какой-то любопытной гравюре, не более того?

Кроу увидел себя в аудитории, читающим лекцию по своим заметкам. «Люди ошибочно принимают последовательность своих идей за порядок вещей в природе и, следовательно, воображают, что контроль над собственными мыслями, которым они обладают – или думают, что обладают, – позволяет им осуществлять соответствующий контроль над ходом событий».

Да, они все поняли неверно, вообразили, будто мир устроен по законам психологии, а не природы, что люди способны лепить этот мир под себя с помощью мыслей и теорий. Но Кроу знал, что это не так. Это прерогатива богов.

Однако существовало множество приземленных бытовых ритуалов, укреплявших людей в этом заблуждении.

В начале весны 1922 года Кроу, готовясь к лекции, по привычке два часа записывал на доске основные положения, чтобы сэкономить время на следующий день. Однако какая-то сверхусердная уборщица вытерла все его записи. Когда профессор обнаружил это досадное недоразумение, рядом с ним находилась его молодая коллега. Чтобы утешить его, она взяла губку, которой были стерты его записи, и сдула с нее меловую пыль в сторону доски.

– Ну, по крайней мере, я хотя бы попыталась это исправить, – с улыбкой сказала она.

Еще через неделю Кроу впервые поцеловал ее у фонтана в парке, когда они любовались радугой, игравшей в облаке из мельчайших капелек, и тут же поклялся себе бросить эту женщину в самое ближайшее время. Они действительно расстались, но произошло это не так скоро. Каждый раз, задерживаясь вечером, чтобы записать на доске заметки для утренней лекции, Кроу вспоминал о своей коллеге и думал о том, чтобы сделать приписку для уборщицы, чтобы та ничего не вытирала, но затем так ничего и не добавлял, считая это каким-то ритуалом на удачу. Хотя прекрасно понимал иррациональность своих действий.

В следующий миг Кроу мысленно оказался на черном берегу, у темных морских вод, поверхность которых казалась твердой из-за недвижимой гладкости. Даже лунная дорожка выглядела идеально ровной, и лишь едва заметная глазу рябь свидетельствовала о том, что пройти по ней не получится. Кроу заглянул в воду, но увидел там не собственное отражение, а страшного волка.

За спиной он услышал чей-то голос.

Испанский всегда давался Кроу нелегко, но он понимал этот язык довольно сносно.

Конечно, он сразу же узнал слог этого испанца, Лорки. Эти строки вызвали у Кроу внутренний трепет. Понятия, скрывавшиеся от него в повседневной жизни, вдруг проявляли свою суть и становились доступными. Кроу чувствовал, что стихи эти извещали о присутствии кого-то – или чего-то, – кого ему следовало бы избегать, однако с кем он был прочно связан самым фундаментальным образом.

Поэзия, смерть и сражение неуловимо присутствовали вокруг него; это даже трудно было описать – как будто все это не окружало его плотным кольцом, а как бы просачивалось в его жизнь через трещины в сознании.

Кроу слышал музыку, звуки труб и свирелей времен своей молодости, но был тут и другой, совсем непохожий ритм – вкрадчивая, мягкая мелодия «Румбы Гуагуанко», которую он слышал в исполнении кубинского оркестра, выступавшего в Йеле на рубеже веков.

Между тем стихотворение продолжалось, рассказывая о пальмах, мечтавших стать аистами, о бананах, которым хотелось бы быть медузами. Ноздри Кроу уловили запах горелого, и он подумал, что, наверное, это какой-то отшельник развел на берегу костер, хотя никакого огня видно не было.

Другой голос сказал:

– Тогда я понял, что убит. Они искали меня в кафе, на кладбищах, в церквях… но не нашли. Они меня так и не нашли? Да. Они меня не нашли.

А потом он продолжил разговор с кем-то.

Он сказал:

– Если ты моя дочь, скажи мне –

почему ты не хочешь посмотреть на меня?

Девичий голос отвечал:

– Глаза, которыми я на тебя смотрела,

я отдала тени.

Он сказал:

– Если ты моя дочь,

скажи мне – почему ты не целуешь меня?