Государство и правовые нормы пришли в Новое время на смену традициям и репутации. Общество-система прибегло к ним, когда нужно было ограничить разрушительное действие контрнорм. Но вместе с тем государство своими мерами ограничивает свободу предпринимательства, то есть ограничивает возможности для развития. Чем определяется степень экономической свободы? В нынешней науке ее обычно сводят к наличию свободного рынка, к свободному входу в отрасль и совершенной конкуренции. На деле она определяется не соотношением между административной централизацией и рыночной конкуренцией, а тем, могут ли субъекты выбирать средства для достижения целей, насколько они ограничены фактами и нормами, могут ли прибегать к контрфактам и контрнормам, то есть могут ли они вести предпринимательскую деятельность, взятую в самом широком смысле слова. С этой точки зрения основным ограничением для свободы являются вовсе не административная система или монополия, а скорее застой или стагнация. Шумпетер показал, что монополии не препятствуют действию контрнорм, а совершенная конкуренция может контрнормами разрушаться. Созидательное разрушение способно пробить себе дорогу, даже создавая новые отрасли, если уж оно не может найти себе место в старых отраслях:

«Совершенная конкуренция предполагает свободный вход в каждую отрасль. В рамках этой модели свобода входа действительно является условием оптимального размещения ресурсов и, следовательно, максимизации производства. Если бы наша экономика состояла из постоянного набора отраслей, производящих одинаковый ассортимент товаров в принципе неизменными способами, и если бы единственное изменение в ней состояло в том, что новые люди, привлекая дополнительные сбережения, создавали новые фирмы традиционного образца, то барьеры на вход в ту или иную отрасль действительно причиняли бы обществу убыток. Но совершенно свободный вход в новую отрасль невозможен. Внедрение новых способов производства и новых товаров с самого начала несовместимо с совершенной (и мгновенной) конкуренцией. Но это означает, что с ними несовместимо то, что мы, собственно говоря, называем экономическим прогрессом. И действительно совершенная конкуренция — автоматически или в результате специальных мер — временно разрушается и всегда разрушалась всюду, где появлялось что-либо новое, даже если все остальные предпосылки совершенной конкуренции были налицо» (Шумпетер 2008, с. 482–483).

Мало того, в рыночной экономике монополия подчас является необходимым условием для функционирования той или иной отрасли. Во-первых, она создает монопольный доход — ту часть предпринимательского дохода, которая является дополнительным источником для инвестиций в прорывные смыслы. Во-вторых, монополия ограничивает подрывное действие контрнорм, множащих неопределенность, и создает возможности для планирования долгосрочных инвестиций:

«… В предпринимательской прибыли, которую в капиталистическом обществе получает удачливый новатор, содержится или может содержаться элемент монопольного дохода. Однако количественная значимость этого элемента, его кратковременный характер и специфическая функция заставляют выделить его в особый класс. Основная ценность, которую представляет для концерна позиция единственного продавца, обеспечиваемая патентом или монополистической стратегией, состоит не столько в том, что концерн временно получает возможность вести себя как монополист, сколько в том, что эти условия страхуют его от возможной дезорганизации рынка и позволяют применить долгосрочное планирование» (Шумпетер 2008, с. 480–481).

Если середина XX века давала больше аргументов кейнсианцам, то к 1980-м годам неолибералы получили дополнительные аргументы против вмешательства государства в экономику. Можем ли мы, уподобляясь Поланьи, сказать, что первопричины катастрофы, постигшей СССР и социалистический лагерь, лежат в утопической попытке экономического консерватизма создать централизованно управляемую плановую систему? Думается, нет. В Советской России плановая экономика, взятая в чистом виде, завершилась в 1920 году с прекращением военного коммунизма. Советское хозяйство на протяжении всей его последующей истории было пронизано товарно-денежными отношениями. В нем существовали все три рынка — товарный, трудовой и финансовый — пусть и в огосударствленном монополистическом виде.

Шумпетер отмечал, что с организационной точки зрения коммерческое общество стоит на двух столпах — частной собственности и частных контрактах. Однако частная собственность и частные контракты, в свою очередь, вырастали из тех видов экономических отношений, которые предшествовали им, то есть из отношений простого самовоспроизводства:

«В институциональной системе коммерческого общества мы ограничимся двумя элементами. Это частная собственность на средства производства и управление производством через систему частных контрактов (или частного менеджмента, частной инициативы). Как правило, такой тип общества не является чисто буржуазным. Во второй части уже шла речь о том, что промышленная и торговая буржуазия просто не могла бы существовать иначе, чем в симбиозе с небуржуазными слоями общества. И в целом коммерческое общество не идентично капиталистическому» (Шумпетер 2008, с. 549–550).

Советская экономика представляла собой переход от традиционного натурального хозяйства, в условиях которого жило большинство населения Российской империи в 1910-х годах (85 % населения жило в деревне), к коммерческой городской экономике Советского Союза 1980-х годов (на селе жило 35 % населения). Причем переход этот совершался не стихийно, а в соответствии с планами, которые составлялись в масштабах исторического времени. Впервые с начала человеческих времен люди планировали свою историю. Трансформация началась с концентрации политической собственности в руках государства, коллективизации крестьянства политическими методами, сходными с огораживанием, и планомерного развития промышленности в городах. Как мы видели в главе 4, эти процессы со временем приводят к становлению коммерческого общества. В силу их планомерного характера, в СССР они заняли гораздо меньше времени, чем на Западе. Сама эта трансформация, которую выше мы называли коммерческой и промышленной революциями, вела к тому, что государственная, политическая собственность на средства производства постепенно превращалась в коммерческую, частную. До поры до времени этот процесс оставался скрыт в недрах экономических отношений, хотя был очевиден для тех, кто хотел замечать. Евгений Варга в 1964 году в своих предсмертных записках с горечью отмечал: «За редкими исключениями каждый человек в Советском Союзе стремится к тому, чтобы увеличить свои доходы. Как и при капитализме, это составляет главное содержание жизни людей» (Варга 1991, 2, с. 177).

Несмотря на свою риторику, руководство СССР следовало законам товарно-денежного обращения. В колхозах на протяжении десятилетий не производились выплаты за труд в денежной форме, а вместо этого начислялись трудодни, но в городах никаких серьезных попыток отменить деньги в отношениях государства-работодателя с наемными работниками не предпринималось. В случае перебоев с поставками предметов потребления вводились карточки в дополнение к деньгам. Огромная доля потребления в казалось бы плановой советской экономике осуществлялась через посредство потребительского рынка. Работники в городах получали заработную плату и должны были приобретать предметы потребления в магазинах государственной и кооперативной торговли. Проезд в общественном транспорте был платным. С 1923 года была предусмотрена возможность платного обучения в школах. В старших классах школ и вузах платное обучение было отменено лишь в 1956 году.

По мере снижения репрессивности политического режима возрастала значимость материального стимулирования. В результате экономической реформы