Проводя смычком по струнам, пытаюсь вообразить себе, как призрак отчима мало-помалу облекается плотью, сплетается во весь рост, будто некий замысловатый, извилистый крест из ветвей на Вербное воскресенье[70].

Я играю в медленном темпе и приглушенно, нутром ощущая: Джим скорее явится на такое исполнение, чем на неистовство ритма. Его ведь убили, значит, в нем, скорее всего, и так стремление ворваться в мир живых кипит, как вода в паровом котле. Скрипке достаточно лишь поторопить, подбросить щепотку соли…

Я крепко зажмуриваюсь и как бы пропускаю через себя душераздирающий сюжет баллады. Вижу, как бедняжке Оми Уайз страшно, как она мечется от беспросветного отчаяния к безоговорочному доверию и обратно, как боится и в то же время смеет питать надежду, как крадется, пробирается ночной порой навстречу Джону Льюису[71], который поджидает ее у ручья на рослом черном коне. И вот конь этот уже стремительно летит, рассекает тьму, копыта хлюпают по влажному прибрежному илу, волосы Оми развеваются на ветру, а мрачные предчувствия в ней мало-помалу оттесняют радужные мечты. Потом – лодка. Всплеск воды. Сильная рука сдерживает порыв к поверхности, глотнуть воздуха. Последнее, что видит несчастная перед смертью, – странное, искаженное ненавистью лицо Джона.

Отчаяние, смертный ужас, горечь измены сменяют друг друга в моей груди и рвутся на свободу сквозь пальцы. И вот уже прохладный ветерок, подувший из ниоткуда, треплет мне волосы. И, подавив приступ ужаса, я поднимаю веки.

Дух отчима неотрывно смотрит на меня.

– Джим… – Его имя выходит у меня сдавленно, почти шепотом, поэтому приходится откашляться и напрячь глотку, чтобы перекричать скрипку. – Привет, Джим.

Человек, которого я всего несколько дней назад видела в гробу, моргая, таращится на меня, словно это я – призрак. А я, в свою очередь, как ни напугана, никогда не испытывала такой радости и облегчения от встречи с ним. Даже после явления Сариной матери и той женщины в роще до конца не верила, что получится… но вот он, передо мной! И чувство триумфа умеряет, укрощает страх.

– Шейди… – Голос его дребезжит, вид – озадаченный и какой-то… потерянный. На Седара косится с опаской.

Сердце мое бешено колотится, руки становятся липкими. Чтобы не отнять смычка от струн, требуется концентрация. Не зная, сколько времени удастся продержать здесь духа, сразу беру быка за рога:

– Джим, кто тебя убил?

Все тело мое дрожит, и голос, конечно, тоже. Привидение наклоняется ближе, словно не расслышало вопроса, и я повторяю еще надсаднее:

– Кто стукнул тебя молотком?

Взгляд Джима слегка проясняется.

– Молотком… – Он облизывает губы.

– Кто? Кто тебя ударил?

С его уст уже готово слететь имя, но в последнее мгновение дух осекается и смотрит на меня испытующе, словно прикидывает: вынесу я, не вынесу… И держится он уже гораздо увереннее.

Меня же вот-вот захлестнет паника.

– Говори! Говори!

– Как мама? – спрашивает отчим вместо ответа.

Я уже взвинчена до предела. Хочется визжать, плакать, швырнуть в него смычком, но продолжаю играть – спокойно, спокойно… Источник энергии не должен иссякнуть, угаснуть, пропасть втуне.

– У нас нет времени! – кричу я. – Мама в порядке, Хани в порядке, Кеннет в порядке, а мне нужно выяснить: Кто. Тебя. Убил?!

В горле уже пересохло, так что я ограничиваюсь этой тирадой и просто не свожу с него глаз, будто впитываю в себя каждую черту. Это существо похоже на Джима, которого я знала столько лет: даже форменная рабочая рубашка с высоким воротником, джинсы, тяжелые ботинки те же. Только лицо какое-то чересчур исхудавшее, потрепанное, болезненное. Одни острые углы, никаких плавных изгибов. Даже взор острый, как бритва. Острый и… оценивающий. Я-то думала: грозная истина, обличение, обвинение сразу исторгнутся из него наружу неудержимо, бурлящим потоком – подобно тому, как родники, пробиваясь из-под земли, несут свои воды в реки. Но нет! Поток если и готов выйти, то извилисто, петляя между корнями, лишь исподволь подтачивая песчаный берег… Как бы себе на уме. Как бы двигаясь к определенной потаенной цели. Мне и в голову не приходило, что дух может солгать. Или, по крайней мере, не сказать всей правды.

– Джесса арестовали, – тараторю я. – Его обвиняют в твоем убийстве. Достаточно того, что ты теперь мертв, так еще и это… – Бешено трясу головой. – Разве мало ты ему причинил бед?

– Я причинил? – Джим, кажись, ушам своим не верит. – Я парню ничего не сделал. А вот он… Ну это уже другая история.

На меня накатывает приступ тошноты.

– Что – он? Что ты хочешь сказать?

Призрак склоняет голову еще ниже – теперь он похож на хищную птицу, готовую к атаке.

– Пускай садится в тюрьму. Так будет лучше для всех вас. Одной заботой меньше для твоей мамы. Он несет ей одну головную боль и страдания. А из каталажки, по крайней мере, станет делать это за чужой счет.

– Но ведь не Джесс тебя порешил! – рычу я, брызгая слюной. – Он невиновен!

– Невинных нет, Шейди, а твой брат виновней многих. Так или иначе. Иногда на нас падает кара за то, чего мы не совершали, а все же заслужили ее.

– Да что ты имеешь в виду?!

Джим яростно потирает затылок.

– Вот я, например, заслужил, чтобы мне вышибли мозги тем конкретным молотком? Нет. Но в жизни успел увернуться от многих, и заслуженных. Какой-то из них должен был рано или поздно настигнуть меня. Так почему не этот? – Он улыбается, мерцая прокуренными зубами.

– Скажи, кто тебя убил. Хватит сыпать загадками. Просто назови имя.

Он никогда не стал бы просто щадить мои чувства, если бы преступление совершил Джесс. На свете остался только один человек, ради которого Джим стал бы так яростно, так искусно заговаривать мне зубы. Кеннет.

Голос духа снова прерывает мои размышления:

– Послушай, девочка, меня просто убили, и точка. С каждым может случиться. Всем нравится строить из себя невинных жертв, но в каждой жертве притаился палач. Для самого себя, в том числе. Я долгие, долгие годы вил сам себе веревочку. Сам лез в петлю и не успокоился, пока не залез.

Недавно что-то подобное я уже слышала – вот только от кого?