Через два дня я буду рядом с Миной.

Миха снова плачет, и Андрей забирает с колен поднос и укрывает ноги одеялом. Гасит свет и в темноте, перед уходом, шепотом говорит какие-то слова. Михе неясно, что он говорит, но так приятно его слушать. Слушать чей-то голос, а потом погрузиться в сон.

Дома, весна 1998-го

Весна идет своим чередом. Миха ездит в школу на велосипеде, благо погода хорошая, бьется над Шекспиром с выпускным классом, прогуливается с ома по парку.

Он, однако, не оставил зимних привычек и почти каждый день после занятий ходит в библиотеку. Иногда читает, чаще просто сидит – эдакое покойное время после работы. Миха и сам толком не знает, зачем он здесь, поэтому держит свои походы в тайне; всякий раз возвращается домой раньше Мины и стряпает ей ужин.

Жизнь продолжается, хоть он к этому и не готов.

* * *

Михаэль сидит на краю ванны, а Мина пристроилась на унитазе.

– Ты думаешь, ты беременна?

– Подожди.

Мина берет Михаэля за запястье и поворачивает так, чтобы была видна секундная стрелка.

– А эти тесты надежные?

– Лучше любых докторов, как говорит Сабина.

– Тогда почему они ими не пользуются?

Мина пожимает плечами.

– В общем, вот. Голубая полоска или не голубая?

Она протягивает Михе узкую белую бумажку, и он разрывает ее сверху, как показано в валяющейся на полу инструкции.

– Голубая.

– Понятно.

Миха не в силах сдержать улыбку. Перестань улыбаться.

– И что ты думаешь?

– Что это голубая полоска.

– Нет, я имею в виду, ты хочешь ребенка?

– Я беременна. И я рожу ребенка.

– Правда? То есть я хотел спросить, ты рада?

Скажи, что рада, ну, пожалуйста. Мина сидит, закрыв лицо руками, голос глухо доносится из-под ладоней.

– Так ты рада?

– Да. Думаю, да.

– Думаешь?

Мина смеется. Ну как ей не радоваться, думает Миха.

– Я рада. Здорово будет. Я рада.

Она встает и, обняв Миху, увлекает его из ванной. Он так счастлив снова оказаться дома, счастлив быть рядом с ней.

* * *

Михино письмо прибывает из Белоруссии много позже его самого. Примерно через месяц. Мина плачет над ним.

– Никакой ты не трус. Ты ведь отважился поехать туда и все это пережить.

Она говорит, будто все навсегда в прошлом. Миха не отвечает. Она ведь ничего не знает об Иосифе Колеснике, о тех слезах и о фотографии, которую он вез в далекую Белоруссию, но так и не показал.

* * *

Миха теперь видеть не может дедов снимок.

Если бы только можно было его выкинуть.

В воскресенье ома варит кофе, а Миха выкладывает припасенные для нее газетные вырезки. Он стоит у окна – фотография в кармане – и ждет удобного момента, когда ома усядется. Она отворачивается, чтобы отрезать себе кусочек пирога, и Миха проскальзывает в спальню.

Вставь ее обратно, садись и пей кофе.

Именно это Миха и собирался сделать, а теперь застрял на месте. Сидит на мягкой бабушкиной постели с альбомом на коленях.

Опа, новоиспеченный муж, во время медового месяца. Аскан без пиджака на фоне озера, снова вставленный в прорези страницы. 1938-й. Миха листает назад, на семнадцать лет раньше, когда опа был папой. Опа за руку с маленькой Катрин. Аскан в темном костюме, с улыбкой склонившийся над сыном в колыбельке.

Миха листает альбом туда и сюда. 1955-й; у опа поредели волосы, прибавилось морщин; сам он располнел, а руки похудели. А между? Двое детей, почти два десятка лет образцового брака. Семнадцать лет! Но если бы Миха не знал, он бы никогда не догадался, что за это время были и война, и плен.

Захлопнув альбом, Миха пытается себя убедить: он был солдат. Но из головы не идут те фотографии из музея. Пухлые страницы; целый альбом с изуверствами где-то между медовым месяцем и новорожденным сыном.

– Неси его сюда, schatz. Садись здесь. Я так редко тебя вижу.

В дверях стоит ома. У нее немного трясется голова, сказывается возраст. И она стала еще меньше, вся ссутулилась, ослабела, едва достает Михе до плеча.

Я ездил в Белоруссию. Вернулся совсем недавно.

* * *

Какой-то музей, какой-то старик; потерянные дни; и ничего более. Миха снова готов разреветься. Прямо здесь и сейчас, в этом «птичьем гнезде», на бабушкиной постели. Как он зол на себя за те дни. За то, что так бездарно их истратил.

– У нас будет ребенок. У нас с Миной.

Ему сейчас необходима бабушкина улыбка, ее радость. Что-то, что прогонит злость.

– Миха! Что я слышу! Повтори!

Она протягивает к нему руки. Надо бы ее обнять, но Миха не в силах.

– Но ты не должна никому говорить, ома. Прошу тебя. Это пока секрет, понимаешь?

– Да-да, конечно, schatz. Понимаю. Ребенок!

Она обхватывает его щеки ладонями и целует. Теперь можно плакать, и Миха плачет, потому что тут ничего не надо объяснять. Улыбаясь, ома приносит бумажные салфетки и пирог; достает из ящика, где она их хранила, детские книжки.

– На всякий случай. Видишь ли, я всегда надеялась. Это тебе и милой Ясмин.

Моя ома.

Михино родословное дерево. Дедова ветвь. Но на нем история обрывается.

* * *

В поездах и автобусах, в школе, супермаркетах, кинотеатрах и барах – всегда у Михи при себе дедов снимок с медового месяца. Дедовы ноги пересекает ветхий сгиб. И чтобы снимок не порвался окончательно, Миха покупает для него пластиковый футляр.

В школе проходит праздник, посвященный освобождению из лагерей, и дети произносят речи. Многие из них плачут. Учитель истории рассказывает молчаливому залу – наполненному родителями, старшими и младшими братьями и сестрами – что это за день. Михаэль, изнывающий от стыда и ярости, сидит за спинами коллег.

Мина сидит в постели, Михаэль курит в коридоре. Он не уверен, удастся ли ему это передать – то, как он злился, какими глазами видел сегодняшний день.

– Каждый год этот чудовищный праздник одинаков. Ученики читают воспоминания очевидцев. Все заливаются горючими слезами: «Как мы могли!». Затем за сочинения выставляются оценки, плакаты сворачиваются, и мы устремляемся вперед, к следующему мероприятию.