Базиль попросил к телефону Шарли, та выслушала его, говоря только «ОК», «хорошо», «понятно», и молча повесила трубку. От этого, наверно, стало еще тревожнее. Но Гортензия не решилась больше никого расспрашивать.

В три часа, проглотив полтора десятка устриц, тетя Лукреция дозрела наконец до того, чтобы уехать домой. Она встала из кресла, обнимавшего ее подлокотниками уже два дня, незаметно одернула зажеванную попой юбку и позвала:

– Делмер? Мы уходим…

Она вытащила свамп-терьера из-за дивана и взяла на руки. Еще двадцать минут понадобилось, чтобы она собрала вещи, свои и собачьи, одежду, подарки и простилась со всеми по очереди, повторяя, что ей очень жаль эту малышку Виолетту (или… э-э… Розетту?), но она надеется, ничего страшного, в таком возрасте всегда выздоравливают, это не то что старушки, понимаете мою мысль?

Они проводили ее до «твинго», и, когда от него остался только клуб дыма из выхлопной трубы в конце обледеневшего Тупика, пять ртов одновременно выдохнули пять клубов облегчения.

Даже семь, если считать Ингрид и Роберто за стеклом. Но их вздохов никто не увидел, потому что в доме было тепло.

Гортензия подбросила дров в камин, и все молча смотрели на пламя.

– Это очень плохо, когда нет пластинок?

На вопрос Энид никто не ответил. Шарли не стала говорить, что Базиль по телефону показался ей встревоженным.

Снова молчание. Языки пламени.

– Может, поиграем, – вдруг предложила Энид, – в «Мелодию счастья»?

Сестры не играли в эту игру очень давно. Но настроение было таким мрачным, что они согласились бы на что угодно. Шарли дала старт:

– Ты первая, Энид. Что ты больше всего любишь?

Девочка задумалась.

– Я люблю нюхать мои ноги, когда снимаю носки во вторник вечером.

– Почему во вторник?

– У нас физкультура.

– Фу! – возмутилась Беттина. – Мы не играем в «Самое отвратительное», если ты забыла.

– Оставь ее, Беттина. Помнишь, мама не возражала, когда ты сказала, что больше всего любишь делать пипи, после того как долго терпела в машине.

– Я была маленькая.

– И Энид маленькая.

– Я не маленькая!

Игра в «Мелодию счастья», которой научила их мама с раннего детства, была методом, отчасти позаимствованным у Куэ[38], отчасти изобретенным Верделенами, чтобы поднять настроение, думая только о том, что любишь.

– Если ты имела право на пипи, – заявила Энид, – то я имею право на вонючие ноги!

– Женевьева?

– Я больше всего люблю колотить боксерскую грушу, пока не заболит левая рука.

– Мазохистка.

– Нет. Это просто значит, что внутри себя в эту самую минуту я купаюсь в спокойствии.

– А я, – сказала Беттина, – больше всего люблю, когда мальчик говорит, что… что от меня он бы умер от счастья с головой наизнанку.

– И часто это бывает? – хихикнула Гортензия.

– Не далее как вчера! – воскликнула Беттина, и щеки ее ярко вспыхнули.

– Посоветуй ему попробовать оршад в «Гиперпромо». Тогда он на самом деле узнает, что такое голова наизнанку. И желудок.

– Я могу сказать еще одну вещь? – вступила Энид. – Вторая вещь, которую я люблю, – это когда я говорю, что меня зовут Жюлия.

Шарли возмутилась.

– Ты стыдишься своего имени? Того, которое мама и папа выбрали для тебя на всю жизнь?

– Жизнь – это долго.

– Вы же знаете, это чистая случайность, что меня назвали Энид.

Это была правда. В палате клиники, где мадам Верделен с гордостью демонстрировала своего еще безымянного младенца, месье Верделен называл, наверно, десятитысячное имя из «Словаря имен». Ни одно им не нравилось. И тогда Люси Верделен загадала:

– Первое женское имя, которое будет произнесено в этой палате, и станет именем этого безымянного ребенка.

Прошло несколько часов и несколько визитов, в течение которых Люси и Фред вслушивались в слова и фразы. Она облилась холодным потом, когда ей принесли свежий бестселлер Миртиль Труве[39]. Но имя произнесено не было.

Настал момент, когда Шарли, которая пришла навестить мать после лицея, включила телевизор, где мужчина на экране кричал: «Я расскажу об этом моей жене Энид!» Это был фильм с Джерри Льюисом и Дином Мартином. Люси посмотрела на Фреда. Фред посмотрел на Люси. И они хором сказали:

– Шарли, вот твоя сестра Энид!

Шарли не слишком удивилась. Она сама была обязана своим именем героине «Тени сомнения»[40]. Круг замкнулся.

– Неблагодарная! – сказала Шарли младшей сестренке.

– Ну и пусть. Все равно мне нравится время от времени называться Жюлией.

– Слава богу, маме не пришла в голову эта несуразная идея со мной! – воскликнула Беттина, которой досталось имя в честь знаменитой курносой манекенщицы 1950-х годов. – Прикиньте, если бы по телевизору шел вестерн или опера, меня могли бы назвать Стеллой Даллас или Хильдегондой.

– А ты, Гортензия?

– Что?

– Что ты больше всего любишь?

– Ну вот как сейчас. Держать старину Роберто на коленях и слушать, как вы говорите глупости.

Огонь в камине выглядел уже не так мрачно, пламя вздымалось до самого дымохода, освещало комнату и лица пяти сестер. Гортензии показалось, что ничего страшного случиться не может. Мюгетта обязательно выздоровеет. Должна выздороветь.

– Я забыла! – добавила она. – Я люблю, когда нас навещает тетя Лукреция…

– Эта девчонка спятила.

– …потому что обожаю ее провожать!

Женевьева вдруг оборвала смех и прикусила щеку.

– Слушайте.

– Нет, ради бога, ты же не…

Но Женевьева отлично слышала. Ни одна из них не решалась встать и выглянуть в окно.

– Посмотри, Энид. Пожалуйста.

Энид повиновалась. Но мотор «твинго» они и так узнали бы из тысячи. Какой смысл отрицать очевидное? Возвращалась тетя Лукреция.

19

Что промокло в январе, заржавеет в феврале

Никто не двинулся с места. Даже Роберто на коленях у Гортензии. Даже Ингрид на голове у Энид. Может быть, из кухни и послышался легкий шорох Майкрофта где-то в трубах. Да и то не наверняка.

– Кто произнес имя тети Лукреции? – проворчала Беттина.

– Та ведьма! – хором вскричали сестры.

Когда тетя Лукреция позвонила в дверь, открыли ей не сразу. Но все-таки наконец открыли.

– О! – воскликнула Шарли, изобразив удивление. – Ты что-то забыла?

Тетя Лукреция помахала в воздухе бумажкой с таким видом, с каким, должно быть, Христофор Колумб демонстрировал золото истребленных им индейцев.

– Чек!

Все мысленно закатили глаза. О нем-то они и забыли…

– Не слишком ли рано? – заметила Шарли с едва уловимой язвительной ноткой. – Еще только двадцать пятое.

Юмор был для тети Лукреции чем-то вроде очень бедного родственника. Замечание Шарли она поняла буквально и широким жестом протянула чек.

– Вовсе нет. Держите, мои дорогие.

Шарли сложила чек и спрятала в карман, подумав, что надо, наверно, пригласить тетю выпить чего-нибудь горячего.