Змей нахмурился:

– Тома Соейра?.. Знакомое… Ну да, конечно! Отец мне читал, давно, когда мы жили в Екатеринодаре… – Его лицо стало задумчивым и грустным. – Тогда родичи еще были живы…

– Помнишь, в книге был некто Гекльберри Финн? – затаив дыхание, спросил Андрей.

– Гекльберри? Друг Тома, шпана! Фартовый парень!

– А ты похож на него, – с улыбкой сказал Андрей.

– Я солиднее, – не согласился Змей.

– Не сомневаюсь. Могу спросить еще?

– Валяй, раз уж разболтались, – благодушно разрешил Мишка.

– Змей, а Змей!

– Ну?

– А почему ты Змеем зовешься?

– Кликуха-то? Ха, Ужакин моя фамилия, оттого Змеем и кличут.

– А что ж не Ужом?

– За «ужа» можно и по морде схлопотать, натурально!

– Ясное дело, Змей посолиднее.

– Само собой.

– Отчего же ты, Змей, не работаешь… – продолжал было Андрей, но Мишка его перебил:

– На хрена мне ваша работа и ваши кукливые комсомольцы? Я – вольная птица, где хочу, там и летаю. Ловили меня не раз, отдавали в детдом и колонию, бубнили там про науки всякие и про ваш марксизм. А мне на все это наплевать. Скука… А ты что, помочь мне хочешь? Жалеешь меня? Так не канючь слезу, я – счастливый человек. У меня есть свобода, а у тебя нету. Ты вот в армии был, в начальниках ходишь, а ловить меня тебя заставили! Ведь понукают вами, натурально. Я уж лучше в беспризорных похожу; подрасту – в жиганы подамся, вот и заживу тогда франтом.

Андрею пришла в голову забавная мысль:

– Послушай, давай о тебе напишем, напечатаем в газете, и будешь ты – Знаменитый Змей!

– Че ж я, Чингачгук, что ли? В индейцев я уже наигрался.

– Не скажи, Миша, это тоже слава. У меня есть знакомый литератор, он сможет сочинить о тебе рассказ или поэму.

– Подумкать надо, – заважничал Змей.

– Подумай.

Андрей собрался уходить:

– Пора мне, наши забеспокоятся да и забредут сюда, – он пошел к двери. – Ежели понадоблюсь, заходи на «Ленинец», спроси Рябинина. Чем смогу – помогу.

– Спасибочки на добром слове, – отозвался Змей, и они простились.

* * *

Андрей спустился на берег и нос к носу столкнулся с Непециным.

– Он там? – указал на пароход оперуполномоченный.

– Кто? – разыгрывая недоумение, переспросил Рябинин.

– Твой беглец?

Андрей не знал, что и сказать: соврешь, а ну как Непецин проверит? И потом, обещание, данное Змею?

Непецин пристально поглядывал на Рябинина. Сумерки помогли Андрею скрыть смущение и растерянность.

– Подожди-ка, – проговорил Непецин. – Это никак «Соболь»? Верно, «Соболь»! На нем же хаза Змея! Так ты за Мишкой гнался?

– Похоже, – неуверенно ответил Андрей.

– Тогда ладно, пошли, – облегченно вздохнул Непецин.

– Почему? – невольно вырвалось у Рябинина.

– Потому что обретается здесь Змей. Коли не слышал, знай: он верховодит над всеми беспризорниками в городе. Даже если бы ты его взял, пришлось бы потихонечку отпустить. Не понял? Объясню, только по секрету: Змей нас, органы, устраивает. Он неплохой парень, не допускает беспризорной братии скатываться в откровенный криминал и быть подручными у воров. Смекнул?

– Не совсем.

– Ну подумай, что лучше: Змей с его невинными шалостями наподобие воровства на базаре или невесть кто, который возьмет да и толкнет пацанов на мокруху?

– Змей предпочтительнее, – догадался наконец Андрей.

– Вот видишь. Змей среди беспризорников непререкаемый авторитет, они его слушают. Брать Мишку нельзя, пока останется хоть один беспризорник. Змей – последний, его возьмем после всех… Пошли, а не то Змей, чего доброго, услышит, да и ребята ждут.

Они двинулись в обратный путь.

– А что, сам Змей не знает, в каком он у вас почете? – спросил Рябинин.

– Нет, – рассмеялся Непецин. – И не дай бог узнает – он гордый! Мы его как-то раз схватили, отправили в детскую колонию, а в их среде началось безобразие – борьба за власть лидеров меньшего калибра. Тогда мы решили устроить Мишке побег. Только обо всем, что я сказал, – молчок! Уразумел, кавалерист?

Андрей кивнул и поглядел на Непецина. Оперуполномоченный повеселел – неприятное задание окончилось. Он выглядел усталым, но довольным; лицо просветлело, и Рябинин понял, что Непецин немногим старше его.

День губернского города начинался рано. Еще затемно, с первыми петухами, к городу стягивались крестьянские подводы – мужики спешили занять места на базаре. Устало позевывая, провожали их взглядами сонные милиционеры.

Едва на востоке начинал брезжить рассвет, селяне уже стояли вокруг торговых рядов, раскрыв свои возы и выставив напоказ парное мясо, яйца, молоко, зерно, свежую рыбу, сыры и солености. Некоторые не испытывали судьбу и тут же продавали товар бойким скупщикам.

Вслед за скупщиками появлялись лавочники, солидные негоцианты – владетели ларьков и лабазов, торговых балаганов и всевозможных павильонов. Они отпирали лавки, привычно ворчали на вечно опаздывающих «мальчиков» и «девчонок». Там и сям в рассветной тишине раздавались их ленивые окрики в сторону крестьян:

– Куда телегу-то впер? Местов разве мало? Отвали, говорю.

Крестьяне, пробормотав обычное: «Чаво разорался-то, мироед?», – понукали верных саврасок отступить подальше от хозяйства лавочника.

Чуть позже на базар выползала «мелкота» – лоточники и торговцы вразнос, самые веселые и шумные из торгашеской братии. В первую очередь начинали они обносить товаром селян, предлагая табачок, спички, ножички-цепочки и прочую безделицу по «вздутой таксе», в надежде наскочить на незнакомого с ценами деревенского дурня. Неотесанная сельская молодежь часто попадалась «на простачка», а умудренные опытом крестьяне осторожничали.

Отворяли двери мастерских сапожники, выставляли стулья чистильщики обуви, пускали «на пробу» станки точильщики. Потревоженные собаки разбегались в стороны, прочищая горло хриплым перебрехиванием.

С восходом открывались рюмочные и забегаловки. К ним стягивались запойные, самые ранние посетители. Те, кто перебрал с вечера и, проснувшись, обнаруживал нестерпимую головную боль, шли с вымученными багровыми физиономиями и тусклыми глазами; другие брели вялыми тенями, с зелеными лицами и блуждающим взором, – эти еще не ложились. Безденежные пьяницы просили кабатчика налить чарку, предостерегая, что в случае отказа испустят дух на месте, не отходя от стойки. Хозяева «питейных» ругались на шантрапу, но, как правило, мольбы запойных уважали. Получив долгожданный стаканчик, пьянь принимала его трясущимися руками и, проглотив, начинала воспевать «отца родного и спасителя» – кабатчика, еще минуту назад поносимого в душе как вора, обируху и жадюгу. Многие из похмельных тут же и валились с ног, засыпая до обеда.