Много позже, старухой, Елена Михайловна вдруг поняла, что это было у Лиды. Не демонстрация, а просто желание к концу дня поделиться всем случившимся за день. И эту мысль Елена Михайловна теперь могла высказать только Наде. Как-то так все трансформировалось? Могла поклясться, что письма пишет невестка, но причин к этому не находила и была уверена, что сама-то она пишет Миле. «Сейчас бы я Лиду простила. Она просто его любила, вот и все. Одного не могу понять, ведь ты тоже его любила, так почему же тебе так нравилась Лида? Вы, по-моему, даже переписывались до войны?»

И несчастная Надя, не зная, что ответить, написала, мол, с Лидой Мите было лучше, а «со мной», то есть с Милей, еще непонятно как. Бедная Лида! Где, в каком небытии могла бы она оценить Надины старания и простить теперь Елену Михайловну?! И можно ли было простить? Куда канула? Такая тихая, невидная, а присмотреться – красивая. Русоволосая, с большими светло-карими глазами, невысокого роста. А у нее все Митино шло со знаком плюс. Работала в школе учителем русского языка и литературы, в Митиной математике была «глупый ноль», а он, наоборот, ничего кроме математики перед собой не видел.

В ней для него была красота и стройность мира, и смысл жизни, и любовь. И столько умненьких университетских барышень вокруг него крутилось, но кто бы выдержал те собачьи укусы? Он выбрал Лиду, и прожили они вместе до самого конца, а именно до ареста Мити в тридцать девятом году. Смог ли бы он пройти этот путь с кем-то еще?

Только не Миля. По таким критериям Милька Мите совершенно не подходила. Она для него была слишком взрывная, слишком быстро принимала все решения, заводилась новыми проектами, тратила себя на то, на это. Обидевшись на Митину женитьбу, немедленно вышла замуж за профессора-лингвиста много старше себя. Греческий, латынь – мертвые языки и все такое прочее. Все ради него бросила, порвала старые связи, дружеский круг. Учила каких-то детей музыке, хотя университет кончила по математике почти блестяще! Елена Михайловна сама не успевала за Милиными переворотами. Митя как прежде любим, арестован и непонятно где, но в самом конце войны у нее уже новый муж, летчик, сильно пьющий, но большой чин. Платья, рестораны. «Хочу жить как женщина!» Устала, видимо, от мертвых языков, захотелось чего-то настоящего. Летчик прожил недолго, потом был еще какой-то муж, промежуточный. И трое детей, между прочим, присутствовали. Непонятно, как это все могло идти у Мильки параллельно.

Митя же такого стиля жизни не понимал и пугался. Он вообще терялся вне письменного стола, поэтому и врачом не стал, боялся не справиться. В детстве его из колеи выбивали и чья-то разбитая коленка, и приближающийся экзамен, и ссоры с сестрами. Он начинал нервничать, метаться, и Елена всегда за него переживала, как будто это она была старшей сестрой. Конечно, Лида пришлась как раз очень кстати. Тихая, но надежная, не блещущая умом, но практичная и спокойная, всегда готовая помочь, успокоить, подставить плечо. Всегда рядом. Так Елена Михайловна себя уговаривала, умом понимала, как Лида хороша для Мити, а сердцем не принимала. И сокрушалась еще, как это она ее проглядела, пропустила начало Митиной влюбленности, как потом не приняла всерьез Надю, а еще позднее и Леночку Шварц – жену внука. А близорукость ее объяснялась просто – никого, кроме Гриши, Елена в период Митиного романа не видела. Потому что Гриша уже был, уже орал оглушительно у них в Кондратьевском переулке, засиживался с Митей до глубокой ночи, пугая поздних папенькиных пациентов.

Все эти образы бродили ночами по комнате Елены Михайловны, являясь из разного времени. Митя в коротковатых брюках за столом, с рукой, запущенной в лохматый чуб. Лида с ребенком на руках – старшая их девочка долго болела коклюшем, надрывно и страшно кашляла, ее привозили к папеньке и там все по очереди носили на руках, чтобы она заснула. Гриша, высоченный, взрослый мужчина на фоне Митиных однокурсников. Но тоже голодный, в вытертом на локтях до дыр свитере. Леля в коричневом платье быстро ест гретую картошку прямо со сковороды.

Маменька в шали и довязывает к этой же шали кисть прямо на себе, мутно-мутно, ее колени, обтянувшиеся серо-голубой тканью юбки. Она читает им на ночь и, как всегда, присела на Еленину кровать. Папенька едет по дорожке на высоком велосипеде и издалека грозит рукой, потому что они с Милей залезли на старую калитку и она поскрипывает под их тяжестью. А на столбе, там, где калитка крепится к нему петлями, островок ярко-зеленого мха. Как мало осталось от тех лет! Вот она бежит по какой-то лестнице вниз (в парке? в доме?), вокруг ног ее парусом надувается легкое белое платье – это счастье. Воздушный подол вокруг легких ног и тяжело бьющая по спине коса.

А потом уже война. В проеме открытой двери киевской квартиры за столом нахмуренный папенька, маменька, зябко обхватившая себя за плечи. Ворох газет. Слезы. Громкий голос Милиного отца, поздние гости. Революция? Ей десять лет. Просто ощущение тревоги, на даче сын сторожа заколачивает ставни на окнах, Леля подошла и взяла их с братом за руки. Для нее – редкое внимание.

Потом поезд. Левушка часто спрашивал, как она запомнила революцию и вообще все, что тогда было? Как поезд. На нем они ехали в Москву, спасались, как выяснилось позже. Павел Карлович уже там хлопотал место в клинике университета, Митя собирался бежать на фронт, и маменька всю дорогу не отпускала его от себя. Даже в туалет на станциях только с папенькой. Бесконечная поездка, какие-то узлы, пересадки, стояние сутками в чистом поле.

Леля пошла на полустанке купить какой-нибудь еды и налить кипятку. Пропала. Поезд уже поехал медленно, кто-то бежал рядом, кричали люди, Елена забилась за узлы. Маменька с дикими глазами, в одной руке молитвенник, в другой вырывающаяся Митина рука. Крики, крики. Появилась Леля. Без денег, без чайника, без кофты, вся разорванная, расхристанная, с развалившейся косой. Глаза такие же дикие, как у матери. Ее привел незнакомый мужчина в кожанке, на щеке свежая царапина: «Что ж вы, мамаша, отпускаете? Всякое может случиться, едва ноги унесли!»

А где при этом был папенька? Страшно. Так дальше и ехали без воды, почти не ели, маменька все время молилась, держала их по очереди за руки, папенька молчал, Митя все рвался куда-то. Стал приходить этот человек в куртке, беседовал, Лелю называл Ольга Михайловна. Это тоже было дико, все была Леля и Леля. Николай. Леля вышла за него замуж в Москве, со временем этот период в памяти сжался, и стало казаться, что сразу она и вышла, как приехали. И вроде бы сразу же она нашла работу, где-то в газете, приходила домой редко, потом совсем уехала. Хотя, конечно, это было не так, не меньше двух лет прошло до ее окончательного отъезда. Но Елена Михайловна совершенно не помнила, например, чтобы Николай приходил на квартиру в Кондратьевском. Да, они же все и поселились там не сразу, жили сначала у дяди Кости, маминого брата, его совершенно не вспомнить, какой он был, высокий, темный, плакал на кухне.

Мама умерла прямо на вокзале, на узлах. Она заболела еще в поезде и все молилась и молилась уже в бреду. Выгружались без половины вещей, Елена с Митей стояли, вцепившись друг в друга, а папенька искал, на чем ехать в больницу. Дядя Костя приехал встречать, да не нашел в толчее, а детей и не смог узнать сразу. Это была «испанка». У Елены Михайловны с тех пор любая простуда или грипп называлась «испанкой». Потом болела Леля тоже очень тяжело, лежала в больнице. Папенька там от нее не отходил. Она вышла страшная, бритая, платье болталось как на пугале – такая худая. Елена Михайловна точно помнила платье и бритую голову под крестьянским платочком, черные ботики на застежках, но она мучительно и странно не могла вспомнить Лелиного лица.