Коллекция (двадцать одна запись) выпущена в 1975 году на виниле и получила престижную премию «Гран-при Академии Шарля Кро». Это баховское собрание по-настоящему открыло меня как музыканта для всего мира. Поклонники клавесинной музыки в любой части света могли купить пластинки и слушать мою игру. Я стала пользоваться все большим и большим спросом. После Баха мне предложили проделать то же самое со Скарлатти, но там предстояла работа не меньшего объема, а у меня уже было запланировано множество концертов, которые понадобились государству, чтобы успешнее распродавать тираж. Потом «Эрато» подписала контракт о распространении с японцами. Обо мне узнали в Японии, и это в свою очередь привело к тому, что я записала всего Перселла.

Я могла играть что мне угодно. Могла сама составлять себе репертуар. Я часто меняла его, включала новую музыку, в том числе композиторов XX века, и наслаждалась большей творческой свободой, чем когда-либо прежде.

Оборотной стороной было то, что я, как и раньше, не могла обучать чешских студентов, только иностранцев. Мне это причиняло боль, потому что и я, и Виктор считали очень важным поделиться знаниями и опытом. Во многих смыслах я упустила лучшие в жизни педагога годы – в тридцать лет начинаешь по-настоящему разбираться в том, что стараешься передать студентам. Государственный антисемитизм все еще никуда не исчез, и я убеждалась в этом, едва пыталась предпринять что-то необычное.

Со смягчением режима сняли запрет на музыку чешского композитора Мартину, и я хотела исполнить его клавесинный концерт, никогда не игравшийся в Чехословакии. Мы с Виктором и моей матерью дружили с Карлом Анчерлом, тогда главным дирижером Чешской филармонии. Он тоже пережил заточение в Терезине. Это Карел называл тощих подростков «крольчатами» и давал им добавку супа. Он не помнил меня по лагерю, где нас, кого Карел подкармливал, были тысячи, но он всегда по-доброму относился ко мне, особенно когда узнал, через что я прошла. Виктор ему тоже нравился, нравилось его творчество. Карел называл моего мужа «скромным человеком» за то, что, несмотря на замечательное мастерство композитора, Виктор никогда не кичился своими сочинениями.

Меня радовало, что именно с Анчерлом мы работали над исполнением Мартину, но я не предполагала, до какой степени враждебно настроенными окажутся власти. Когда мы всё приготовили, неожиданно я услышала: «Вам не позволят сыграть этот концерт. Высокопоставленный партийный деятель сказал, что одного еврея в Чешской филармонии более чем достаточно». Я была ошеломлена. Исполнить Мартину пригласили клавесиниста из Вены, и это причинило мне боль. Потом мне не разрешали играть с филармоническим оркестром, пока он оставался под управлением Карела Анчерла, и, только когда его сменил Вацлав Нойман, это стало возможным, потому что «двух евреев в Чешском филармоническим оркестре многовато».

К счастью, как только я сыграла первый концерт с Вацлавом Нойманом, стало ясно, что между нами началось алхимическое взаимодействие, и мы создали собственный камерный оркестр. Обычно дирижер и солисты собираются перед концертом обсудить, что они ждут друг от друга. У Ноймана не возникло такой потребности, он сказал: «Нет, нет, нет, вы знаете, что я человек неглупый, и, кроме того, я же слышу ваши мысли». Похоже было на игру в теннис. Он ловил подачу и возвращал мне мячик. Это действительно нечто из ряда вон выходящее, и, как с Йозефом Суком, мы слились в единый коллектив. Мне очень нравилось, как развивается наше сотрудничество.

В 1960 году со мной и Нойманом произошел забавный случай, когда мы давали концерт Генделя и Бенды в Праге. Выступление имело большой успех, и, сыграв свою партию, я встала поклониться публике, но мое зеленое шелковое платье застряло под сидением стула. Вызывая еще больший смех, Нойман и музыканты бросились выручать меня и наконец освободили.

Чудесным образом главные оркестры Чехословакии стали исполнять и сочинения Виктора. Анчерл и Нойман просили его писать для Чешского филармонического оркестра, и его известность росла. Трудность заключалась в том, что официальные критики травили Виктора. Любая рецензия таила в себе угрозу, потому что могла обернуться отправкой на шахты, однако Виктор сохранял спокойствие.

Однажды вечером после исполнения его фортепьянного концерта композиторов и рецензентов пригласили на обсуждение этого сочинения с целью отыскать в нем «идеологические ошибки». Один строгий, внушавший страх критик объявил, что ему и в самом деле не понравился концерт. Он назвал его «слишком идеалистичным». Виктор ответил, что нашему соседу по этажу концерт понравился и что, по-видимому, возможны разные мнения на этот счет, он же, скорее, согласен с нашим соседом. Ответ, конечно, шутливый, но и опасный своей дерзостью.

Несмотря на неповиновение Виктора, власти, по мере того как моя деятельность стала приносить им деньги, изменили позицию относительно нашего брака, моей национальности и моей сомнительной политической характеристики и предоставили мне что-то вроде ВИП-статуса, что позволило активней путешествовать. Нам наконец поставили телефон, по которому я выслушивала предложения и проверяла свой график, прежде чем начать бюрократическую возню. Линией пользовались все в нашем доме, и мы знали, что всякий разговор прослушивался.

Если мне предлагали особенно удачный контракт, то власти поощряли, даже заставляли дать согласие, потому что государство нуждалось в моих деньгах и престиже, который ему давала моя репутация. Решение чиновников зависело от условий контракта и от того, каковы были политические отношения со страной, откуда исходило предложение. Я обычно даже и не знала, что мной заинтересовался кто-то за границей, пока предложение не получало государственного одобрения. Мне ничего не говорили, но, находясь за рубежом, я слышала, что такой-то запрос относительно сотрудничества со мной был отклонен. Я не могла отправиться в США, Китай или ЮАР, а еще, по какой-то причине, в Грецию. Тем не менее у меня было столько концертов, что в некоторых местах слушателям приходилось ждать меня годами. Мама жаловалось: «Ты просто свихнулась. Никто не может быть уверен в завтрашнем дне, а у тебя расписание на десять лет вперед!»

Отчасти «барочная революция» 1960-х – причина того, что внезапно я очутилась в центре внимания. Я побывала почти во всех европейских странах, но часто не знала до последней минуты, в которую из них отправляюсь. Иногда мне просто выдавали паспорт и вечером накануне предупреждали, что я должна быть на вокзале или в аэропорту в девять утра. Там меня поджидал чиновник, который называл страну назначения – Нидерланды или Германию, Россию или Югославию.

Они считали, что, скрывая от меня информацию, помешают мне связаться с подрывными элементами или устроить себе побег. И, конечно, я не могла полететь в США до 1985 года, когда меня пригласили выступать на отмечавшемся ООН в Нью-Йорке 300-летии Баха, куда чешское правительство не посмело не отпустить меня. Их беспокоило, что в Нью-Йорке у меня есть родственники и поэтому я могу остаться там. Но поскольку они не сомневались в моей привязанности к Виктору и матери, то решили рискнуть.

Я часто не имела понятия, нужно ли мне упаковывать теплую одежду, скажем, для поездки в Сибирь, или что-нибудь полегче, например для Армении. Мне помогало сориентироваться то, что я знала, где вообще есть клавесины в рабочем состоянии, а это было не везде, плюс понимала, что, если я где-то недавно побывала, меня вряд ли сразу же пригласят опять туда же. Кое-где мне не очень-то хотелось оказаться, например в Риге в Латвии: там царили голод и нищета. Я проводила в Риге однажды мастер-класс, и после некоторые студенты, подняв руки, сказали, что хотят кое о чем спросить меня.