– Отлично, но вы должны задать вопрос при всех.

Переглядываясь, они ответили, что речь не идет о каком-то сугубо личном вопросе. Они робко подошли ко мне и показали прикрытую салфеткой тарелку, на которой лежало около двадцати бутербродов с тертой морковью и только на пяти из них имелись тонкие кусочки салями. Мне предложили взять эти пять бутербродов, а сами они довольствуются оставшимися, без колбасы. Я была очень тронута и сообразила, каким деликатесом считается у них салями, если они выбрали его в качестве специального угощения для меня.

Наоборот, в Сибири меня встречала роскошь – особенно в Новосибирске, знаменитом городе лучших советских ученых и главном пункте Транссибирской магистрали. Там я видела прекрасные здания, и размещение мое всегда было первоклассным. Когда я впервые отправилась туда в шестидесятых, то взяла с собой собственный клавесин, потому что там никто даже не знал, что это такое. Публика реагировала с таким энтузиазмом, что городской оркестр быстро обзавелся и клавесином, и великолепными настройщиками.

Куда бы я ни ехала со своим клавесином, на дорогу уходили долгие часы. В России они становились многокилометровым пространством, где не было ничего, кроме берез. Иногда виднелось несколько сельских домов, в основном деревянных, но ни полей, ни коров, ни лошадей – ничего. Березы, березы, березы. Однажды, по пути в Сибирь, я вдруг заметила посреди березового леса огромный стенд, на котором гигантскими буквами было написано: ИГРАЙТЕ В БАДМИНТОН.

Я засмеялась, а мой переводчик, следовавший за мной по пятам и оценивавший мое поведение с политической точки зрения, спросил: «Чему вы смеетесь?» Я не могла толком объяснить. Посреди этой пустоты и безлюдья кто-то из Коммунистической партии решил агитировать за спорт и приказал водрузить громадный стенд.

В Праге тоже попадались примеры абсурда жизни при коммунистах. Как-то нам удавалось обуздать свое чувство юмора. Каждые три месяца мы проходили проверку, на которой нам задавал вопросы партиец. Один пожилой коммунист спросил меня: «Это хорошо, товарищ, что вы получили признание критики на Западе, но вы занимаетесь “Страстями”, Христом, религией. А как насчет политической деятельности?»

Я улыбнулась:

– Ну, я часто думаю о политике, товарищ. Например, Иоганн Себастьян Бах был наемным тружеником в Лейпциге и поэтому должен был писать кантаты для церкви. Возможно, если бы Бах жил в Праге наших дней, он работал бы на городские власти. Как, по-вашему, он бы писал кантаты о Ленине?

Не уверена, что партиец понял мое рассуждение, он не знал, что ответить. Он не мог сказать «да» и не мог сказать «нет», поэтому отпустил меня. Думаю, его заставил сдаться мой испытующий взгляд.

ПОСЛЕ СМЕРТИ Фреди и уничтожения почти всех прибывших с сентябрьским транспортом в Освенциме-II – Биркенау мы, оставшиеся оплакивать их в Семейном лагере, уже не могли обольщаться: нас ждало то же самое.

Шестимесячный цикл со дня нашего прибытия в этот ад истекал в июне 1944 года: тогда нацисты убили бы нас так же, как наших друзей и родичей. Чувство безнадежности, неизбежности охватило нас. Что бы мы ни делали, на наших сердцах лежала тяжесть, а разум отупел.

В поисках хоть крупицы надежды девушки обратились к одной из заключенных по имени Клара, умевшей гадать на картах Таро. Не знаю, как ей удалось сохранить их в таком месте, и гадала она поначалу просто для забавы, но тогда все хотели получить от нее ответы на вопросы, гложущие каждого. Например, одна женщина, скрывавшая беременность, спрашивала, выживет ли ребенок.

Клара разложила карты, взглянула на исхудавшую узницу и кивнула:

– Твой ребенок будет здоров.

Не имею представления, так ли обернулось дело, и сомневаюсь, что так. Но вообще пророчества Клары сбывались. Ее саму пугало это, и она решила не прикасаться к картам. Нам никак не удавалось ее переубедить. Лишь позже она согласилась, когда еще одно ее предсказание сбылось.

Детским бараком занимались преемники Фреди, прилагавшие все силы, чтобы поддерживать присутствие духа, в особенности Хуго Ленк, который выглядел очень хорошим человеком. Однако трудно было играть и петь с детьми, зная, что ожидает их – и нас самих.

Меня тревожило и другое. Наша мучительница, моя бывшая наставница по «Маккаби» Тилла Фишлова погибла вместе с другими, привезенными сентябрьским транспортом. Я не могла не думать о том, не Карелу ли пришлось уничтожать ее тело, но потом узнала, что и его убили вскоре после нее. Большинство радовались, что мы избавлены от Тиллы, но ее сменила другая älteste, не менее жестокая, а кроме того, я больше не могла проводить каждый вечер часок в тепле, в комнате надзирательницы.

Внушавший ужас сутенер Арно Бем, влюбившийся в девушку, которая работала в детском бараке, договорился с офицерами СС, часто посещавшими его притон, что возлюбленную отделят от прочих, как и врачей, и пошлют обратно, а не в газовую камеру. Но они не сдержали обещания.

Вечером в притоне Арно произошла сцена, достойная Шекспира. Бем пригласил своих дружков-эсэсовцев на обычную оргию, с музыкой, и, когда веселье было в самом разгаре, он напал на них с ножом. Бем убил одного и успел ранить другого, прежде чем его скрутили. Он был казнен. Подобные античные трагедии разыгрывались вокруг постоянно. Что характерно для лагеря, смерть Арно не привела к закрытию притона. Кто-то сменил его, и отвратительная музыка по ночам не смолкла.

Все же новый lager älteste, «старший по лагерю», оказался намного добрее Бема, это был немецкий капитан морских судов Вилли, пытавшийся сделать нашу жизнь сколько-нибудь сносной и называвший нас «мои девочки». По зеленому треугольнику в нем признавали саботажника, но мне неизвестно, вправду ли он намеренно совершил что-то или просто спьяну проявил небрежность на своем корабле. Он отбывал приговор в Освенциме, и срок заключения почти истек, чему он, конечно, радовался. Случалось, Вилли пел старые немецкие моряцкие песни. Он даже дал нам немного семян, чтобы мы посадили их, но на этой проклятой польской глине ни один цветок не расцвел.

Одна девушка, работавшая в нашем бараке, встречалась с человеком не из числа заключенных. Ее звали Рене Нойманова – высокая, старше нас, настоящая красавица. Сержант СС по имени Виктор Пестек воспылал к ней безумной страстью. Пестеку еще не было тридцати, он был очень красивым и из всех охранников самым добрым. С самого начала он прибился к Фреди: очевидно, лагерь и все, происходившее в нем, ужасало его. Он помогал Фреди по мере сил с едой и топливом. Все называли Пестека Милашек, то есть «милый».

На Милашека совсем не походил его старший брат, офицер СС, которого все ненавидели. Этого страшного человека мы называли Микки Маусом. Говорили, что это старший брат устроил Милашека, раненного в России, на работу в Освенцим, беспокоясь за его жизнь.

Из послевоенных рассказов Рудольфа Врбы следует, что Милашек, страдавший от «лагерной вони», помогал в подготовке побега узников, среди них и Рене. В апреле 1944 года он первым тайно вывел из лагеря бывшего чешского солдата Ледерера в униформе подполковника СС в день, когда у самого Милашека был отпуск. Они отправились вдвоем в Прагу, а оттуда Ледерер проник в Терезин, чтобы оповестить об ужасах Освенцима и послать показания в Ватикан. К несчастью, ему не поверили. Он отправлял послания также в швейцарский Красный Крест, а потом бежал в горы и вступил в партизанский отряд.