Тем временем Милашек нашел поддельные документы, одежду и прочее необходимое для любимой и ее матери, поскольку Рене отказалась бросать ее. Когда Милашек возвращался в Освенцим, СС поджидало его на вокзале и арестовало. Милашека обвинили в дезертирстве и помощи заключенному, подвергли допросу, пыткам и избиениям. Рене не была упомянута, и ее это не коснулось, если не говорить о сердечных страданиях.

В МАЕ СОСТОЯЛАСЬ новая транспортировка из Терезина, и мы понимали, что наше время на исходе. Мы с мамой искали среди новоприбывших Дагмар, дядю Карела и тетю Камилу, ее родителей, но безуспешно.

А вскоре нам тоже велели писать открытки близким, и это означало, что наша ликвидация вот-вот состоится. Мама написала родственникам, а я – Ганушу, подписавшись словом Mavet, на иврите – мертвый. Так я предупредила его о том, что может произойти с ним и другими в Освенциме. Годы спустя я узнала, что, получив открытку, он решил, что меня убили, и поэтому после войны не разыскивал.

Полагая, что конец близок, некоторые из тех, кто прежде собирался организовать восстание во главе с Фреди (и среди них Хуго Ленк), решили попробовать еще раз. Они передали пистолеты кое-кому из учителей в детском бараке и предупредили, чтобы те были наготове. Мы не знали, что именно они намерены предпринять, но сама мысль о будущем сводила нас с ума. Однажды мы настолько поддались страху, что умоляли Хуго позволить нам остаться в детском бараке, а не возвращаться в наши собственные, тесные и зловонные.

– Мы только хотим потанцевать последний раз в жизни, – говорили мы.

– Допляшетесь до смерти, – ответил он. – Вас заберет СС. Не волнуйтесь вы так, у вас еще будет много шансов потанцевать. Кое-что должно произойти.

И произошло, потому что утром 6 июня 1944 года, в день, когда, как мы думали, нас отправят в газовые камеры, союзники высадились в Нормандии. В десять утра BBC в Лондоне объявило о наступлении, и немцы поняли: войны им уже не выиграть. Это вселило в них ужас, в Освенциме началась паника. СС получило новые указания, и Менгеле поспешил на долгое совещание со старшим по лагерю.

На следующий день нам сказали, что пройдет «отбор». Немцы получили приказ отправить мужчин на фронты, всех здоровых – на работы в Германию. Из 5000 человек в Семейном лагере тысяча здоровых мужчин и тысяча здоровых женщин должны быть отобраны, чтобы умереть не от газа, а на войне или от рабского труда.

Всю ночь в корпусе стоял шум, а на следующее утро нас построили в шеренгу перед детским бараком, где пришлось несколько часов на солнцепеке ждать своей участи. Нам сказали, что слабые и хилые должны отойти влево, и это означало, что их удавят газом, а годные к работе по приказу отошли вправо. Мы с матерью долго обсуждали, что ответить, когда эсэсовцы спросят о профессии. Мы понимали, что это решит нашу участь. Мама в итоге посчитала, что ей лучше назваться перчаточницей, как ее отец, а мне – преподавателем гимнастики. Мать не сшила в жизни ни одной перчатки, только галстуки, когда осваивала это ремесло в Пльзене, а что касается меня, то мой отец рассмеялся бы от новости, что я учу спорту.

Вернувшись в барак, мы обнаружили мужчину, известного как оберштурмфюрер Шварцхубер и отвечавшего за нас. Он, абсолютно пьяный, сидел на кирпичной трубе, окруженной пустыми бутылками из-под водки и шнапса. Нам всем велели раздеться и подойти к трубе для осмотра, назвать свой возраст и профессию. В ужасе мы наблюдали, как одних он отправлял налево, а других – направо.

Я посмотрела на мать, когда приближалась ее очередь, и постаралась ободрить ее улыбкой. Но мое сердце заныло при виде ее обнаженной. С руками, перекрещенными на груди, она выглядела такой тонкой и старше своих сорока восьми лет. Когда ей задали те же вопросы, что и всем, она произнесла: «Мне сорок шесть, и я перчаточница».

Шварцхубер махнул рукой:

– Links («Налево»).

В панике я лихорадочно стала соображать, не стоит ли мне броситься к ней и другим пожилым женщинам, жалко сбившимся в кучку. Но настал мой черед, и кто-то вытолкнул меня вперед. Я, стоя голышом перед Шварцхубером, сказала, что мне восемнадцать (мне было еще только семнадцать) и что я преподаватель гимнастики. По-немецки он произнес, комкая слова:

– Отлично, покажи что-нибудь.

Поколебавшись секунду, я сделала сносный кувырок.

– Rechts («Направо»).

Но я шагнула влево. Шварцхубер заорал:

– Куда ты прешь, тупая курица, не туда, а ты идешь на смерть!

Вытягиваясь во всю высоту моих полутора метров, я посмотрела ему в глаза:

– Вы уже убили моего отца. И собираетесь убить мою мать. Я тоже не хочу больше жить.

Я на самом деле чувствовала так, чувствовала, что мне терять уже нечего.

Эсэсовец воззрился на меня и маму и буркнул:

– Давай, иди, старая коза, – и указал направо.

Для нас было огромным облегчением, что мы покидали Освенцим, даже неважно, куда нас отправляли. А тех, кому велели отойти влево, поместили в барак, где они якобы должны были содержаться в карантине. Мы сомневались, что встретим когда-нибудь кого-то из них. И, избавленные от страшной участи, мы не могли от души радоваться этому, став свидетельницами чудовищных ситуаций: матерям приходилось выбирать, умереть ли вместе со своими детьми в газовой камере или отойти в правую сторону и жить. Большинство предпочли не разлучаться с детьми, но некоторые сильнее жаждали выжить сами, выражение их глаз невозможно забыть. Мне кажется, они так потом и не оправились.

Нам, отобранным, вручили бумаги, в которых говорилось, что мы едем работать в Германию. Я страстно хотела выяснить, кто из моих друзей тоже спасся от смерти и куда их направляли, поэтому я побежала в наш барак разузнать. Многие, на мою радость, тоже оказались среди пощаженных.

Потом произошло нечто ужасное. В день отбора, еще не завершившегося, в лагерь прибыл доктор Менгеле. Он пришел в бешенство и прилюдно наказал Шварцхубера. Менгеле объявил напившемуся lager älteste, что не его дело осматривать узников и только он, как врач и как начальник женского лагеря, решает, кто годится для работы, а кто нет. Менгеле аннулировал результаты отбора и приказал начать заново. Я очень волновалась, потому что понимала, что второй раз моей матери не спастись.

Расстроенная, в смятении, я потеряла ее из виду. Нас выстроили в шеренгу, и я не могла найти маму глазами. Зной делался все сильнее, и очередь двигалась наружу из барака, к Менгеле, сидевшему на улице и фильтровавшему узниц. Когда я должна была предстать перед ним, вдруг разразилась гроза и полил ливень, охранники разбежались, и мы тоже. Я со своими подругами спряталась в уборных.

Дождь спас нас, потому что слишком много хлопот было с тем, чтобы собрать всех обратно и поставить в ряд. По-моему, Менгеле просто демонстрировал подчиненному свою власть. Кто-то пришел к нам в уборные с сообщением, что Менгеле оставил нас в покое и отбор закончен. Как же я была счастлива! Первый раз счастлива в Освенциме. Показалось солнце, и я разыскивала мать, чтобы передать ей хорошие новости.