Сев на край кресла и приняв чашку из рук заботливой Зинаиды, Ванзаров ощутил, как медленно, но верно погружается в дежавю. Его расспрашивали о службе в столице, о ценах на съемные квартиры, дрова и провизию. О ценах на летние дачи и прочую чепуху. А между тем мадам Недыхляева то и дело расписывала достоинства племянницы: какая она хозяйственная, экономная и образованная барышня. И родители у нее прекрасные: держат торговлю канцелярскими товарами. Кстати, приданое за Зинаидой дают прекрасное. Не менее прекрасная Зинаида томно опускала глазки и глубоко дышала, отчего разрез платья широко открывался. Ради друга Ванзаров готов был терпеть муку до конца. Но тут из кабинета раздался смех, от которого Ванзарова пробрал холодок.

Распахнулась дверь. Еле держась от смеха, выскочила Ксения.

– Жених в чернилах! Ой не могу! – задыхаясь, прокричала она. И убежала.

Причина веселья объявилась следом. В первое мгновение Ванзаров не узнал товарища, решив, что в доме держат африканца. В следующее ошибка раскрылась: это был Зефирчик, облитый чернилами с ног до головы.

«Ну вот и конец», – промелькнула у Ванзарова мысль. И это, без всяких сомнений, был конец. Конец, подписанный чернилами…

…Сидя на кожаном диване Центральных бань, отмытый и пахнущий свежим мылом Зефирчик признался в преступлении.

– Понимаешь, Пухля, – говорил он, прихлебывая квас из кружки. – Я не виноват… Глупейшая случайность…

Ванзаров, отпаренный банщиком до багровой красноты, спорить не мог. Да и какой смысл. Ничего уже не исправить. Хоть жени его на мадемуазель Керн.

– Что ты сказал Ксении такое, что она вылила на тебя чернила?

– Она не выливала! – радостно заявил Зефирчик. – Я сам!

– Решил произвести на барышню впечатление? Тебе удалось…

– Совсем не то! Заговорил я с Ксенией о всяких приятных пустяках… Ну ты понимаешь… Она и говорит: напишите мне что-нибудь в альбом… Барышни любят эти альбомы с глупейшими изречениями… Ну, если просят, я всегда рад услужить… Беру чернильницу, пишу ей мадригал из Ювенала на кухонной латыни, чтобы она разобрала… И тут, понимаешь, влетает весенняя муха, такая толстая после зимней спячки, жужжит и вертится около носа…

– Ты отогнал ее чернильницей…

– Ну, перепутал руку, с кем не бывает, – сказал Зефирчик, светясь чистотой.

Институтский друг открыл новые глубины глупости. Только от этого не легче. Ванзаров старался не думать, что завтра будет докладывать Эфенбаху. Глупость сотворил Зефирчик, а стыдно ему…

– Не печалься, Пухля. – Зефирчик шлепнул приятеля по плечу, укутанному простыней. – Еще не все пропало…

– Рад бы, но не могу разделить твой оптимизм.

– При чем тут оптимизм? Есть у меня на примете одна барышня, – сказал Зефирчик. Заметив, что глаза Ванзарова опасно расширяются, он поспешил успокоить: – Это последняя знакомая, честно слово… Не думал, что сделаю предложение именно ей, уж больно богата. Но раз дядюшка хочет, придется жениться на дочери банкира… Какая пошлость…

Опустошив кружку кваса до дна, Ванзаров сдержал неприличный звук, рвавшийся наружу, и вытер вспотевшее лицо.

– Выбирать не приходится, – сказал он. – Только больше никаких мадригалов…

– Не волнуйся, Пухля, все будет хорошо! – сказал Зефирчик и смахнул коленом кружку, которая превратилась в осколки. – Это к счастью…

Счастью Зефирчика Ванзаров верить перестал.

* * *

Агата Кристафоровна проявила упорство. Помогать Пушкину отказывается и вообще знать его больше не хочет. Никуда сегодня вечером не пойдет, и уговаривать не надо. Причину раскрывать отказалась, как Агата ни старалась. Она подумала, что тетушка так разозлилась на племянника из-за ловушки, в которую тот не попался. Но ведь интригу они сами неверно рассчитали: надо было догадаться, что Пушкин нарочно не станет делать предложение Агате, узнав, что господин Смольс, дипломат и чиновник из Петербурга, желает заполучить ее руку и сердце. Вернее, руку и сердце баронессы фон Шталь. Нет, здесь что-то другое.

– Ты выглядишь ослепительно, вот и отправляйся с ним куда вздумается, – сказала Агата Кристафоровна, скрестив на груди руки. Настроение ее не предвещало ничего хорошего.

– Тогда я не поеду. – Агата уселась рядом с ней на диванчике.

– Как тебе будет угодно… Мне и дела нет… Только имей в виду: если Алек… господин Пушкин попросил у тебя помощи, значит, она ему нужна…

– Без вас не поеду. Я тоже умею быть упрямой.

Тетушка легонько ткнула ее в плечо.

– С кем сравниваешь, миленькая моя… Я старуха, какой с меня прок?

– С вашим умом и наблюдательностью мы разоблачим убийцу и спасем Астру Бабанову…

– Чудесный план, только я в нем не участвую.

Спор, который мог тянуться бесконечно, прервал дверной звонок. Агата заметила, как выпрямилась и напряглась спина тетушки.

– Будь любезна, открой. Дарья на кухне, не слышит…

Пушкин вошел в гостиную, не сняв пальто. Вместо визитного смокинга с манишкой и бабочкой на нем был все тот же черный сюртук. Не было заметно, чтобы побывал у парикмахера, как принято у женихов перед визитом в дом невесты. Что Агату Кристафоровну немного удивило.

– Что вам угодно, молодой человек? – сказал она, отвернув голову.

– Мадам Львова…

– Как ты меня назвал? – взвилась тетушка, но тут же опомнилась, что этот господин ей безразличен. Она всхлипнула по-настоящему и прикрыла нос платочком.

Времени осталость слишком мало, чтобы испытывать друг друга на прочность. Умный должен сделать первый шаг. Пушкин подошел к дивану и встал перед ней на колени, как блудный сын встает перед отцом.

– Тетушка… Дорогая моя… Бесценная… Самая лучшая женщина во всем мире…

Этого было достаточно, чтобы Агата Кристафоровна бросилась к племяннику и, рыдая, сжала в объятиях его голову так, что чуть не оторвала. Хорошо, что шея у Пушкина крепкая, выдержала.

– Алёшенька, мальчик мой, что ты наделал… – обливаясь слезами, шептала она ему на ухо, чтобы не слышала Агата. – Как же ты мог так поступить… Зачем поддался на богатство… Ты же жизнь свою погубишь…

– Любые сведения, которые вам сообщила мадам Капустина, ложные, – таким же шепотом отвечал Пушкин. – Веду розыск по убийству. Для чего побывал у нее и в доме Бабановой.

– Это правда, Алёша?

– Даю вам слово…

Агата ощущала себя лишней в семейной сцене. У нее зачесалось в глазах, и она простила Пушкину, кого тот посчитал лучшей женщиной в мире. Куда больше интриговало, кто такая мадам Капустина, о которой тетушка не упоминала. Фамилию Агата расслышала.

Утерев глаза рукавом, Агата Кристафоровна жгуче расцеловала племянника в обе щеки.

– Тебе правда нужна моя помощь?